У Клавы перехватило дыхание, голос её стал хриплым.
— Что вам надо? — с вызовом повторила она.
— Желаем осмотреть квартиру, — осклабился переводчик. — Очень интересуемся вашим житьём- бытьём.
— Это же моя ученица! Я за неё налоги плачу… — Мария Степановна метнулась к Клаве и ухватила её за руку. — У меня частное предприятие… Мы на господ офицеров работаем.
Переводчик кивнул жандармам. Те оттеснили хозяйку мастерской в сторону и, подтолкнув Клаву к двери, вывели её в сени.
Здесь по требованию переводчика Клава поднялась на второй этаж, открыла свою комнату, и жандармы приступили к обыску.
Первым делом они перетрясли все книги на этажерке, покидав на стол томики Пушкина, Некрасова, Маяковского. Потом принялись рыться в буфете, в бельевом шкафу. Стащили с кровати матрацы, заглянули во все чемоданы.
Клава сидела на лавке и чувствовала, как у неё пылают щёки и дрожат ноги. Что ж это? Почему обыск? Неужели жандармы напали на след подпольщиков? Неужели её тревога за Володю Аржанцева не напрасна и он действительно попал в руки гестаповцев?
А может, жандармы выследили Федю, Диму и Сашу и сейчас у каждого из них в доме вот так же роются в вещах?
А обыск между тем шёл своим чередом. Жандармы даже выворотили половицу и долго шарили под полом железной кочергой, выгребая оттуда паутину и мусор. Один из жандармов, высокий, густоусый и, как видно, старший по чину, что-то сердито принялся выговаривать переводчику.
Тот обернулся к Клаве.
— Слушайте, Назарова, — миролюбиво заговорил он. — Господин унтер говорит, что ему ясно, что вы за персона. Но зачем же создавать всем нам лишнюю работу? Укажите сами, где у вас всё это спрятано, и ваше положение будет значительно облегчено.
— Что именно?
— Ну, как вы не понимаете? Листовки, газеты, литература. Возможно, есть и взрывчатка, оружие…
— Переведите господину унтеру, — с серьёзным видом сказала Клава, — что он очень бездарно проводит обыск. Надо развалить печку, пробить стены… Могу ему даже порекомендовать разобрать чердачные перекрытия…
Переводчик вспыхнул:
— Острить вы будете несколько позже… и в другом месте.
В это время жандарм помоложе, роясь в бельевом шкафу, издал торжествующий звук и подозвал густоусого. Вдвоём они вытащили из-под белья видавший виды краснобокий пионерский барабан с пробитой кожей, пару захватанных барабанных палочек, помятый, потускневший горн и с полдюжины алых шёлковых пионерских галстуков-косынок.
— Гут, зер гут! — с довольным видом похвалил густоусый, подзывая к себе переводчика.
Переводчик скорчил кислую гримасу и заговорил по-немецки, видимо объясняя жандармам, что всё это — барабан, горн и галстуки — самые заурядные атрибуты пионерской организации и ещё ничего не доказывают.
Густоусый что-то буркнул под нос, потом швырнул в угол горн и барабан, хотел было бросить туда же и галстуки, но, раздумав, сунул их в карман шинели.
— Вот видите, — усмехнулась Клава, — вы и нашли вещественные доказательства. Но об этом же весь город знает, что я до войны работала пионервожатой.
Как ни странно, но этот эпизод с галстуками, горном и барабаном неожиданно успокоил её. Обыск ничего не принёс жандармам.
Надо полагать, что и у других подпольщиков жандармы найдут не больше. Так зачем же отчаиваться и впадать в панику? В тюрьме ведь тоже можно будет продолжать борьбу…
— Теперь я могу заняться швейным делом? — поднимаясь, спросила Клава, когда обыск подошёл к концу.
— Боюсь, что нет, — насмешливо сказал переводчик. — Придётся вас кое-куда доставить.
Жандармы вывели Клаву на улицу, втолкнули в грязно-зелёный «виллис» и сели рядом.
На крыльцо выбежали Мария Степановна с дочками, соседки.
— Клашенька, куда это тебя? — закричала Самарина. Клава была бледна и спокойна.
— Скажите маме, что я скоро вернусь! — сказала она.
Машина, рыгнув синим вонючим дымом, рванулась со двора.
В одиночке
В тюрьме Клаву посадили в одиночную камеру. Узкое зарешечённое окно со скошенным каменным подоконником, жёсткая койка, крохотный столик, намертво привинченный к стене, глазок-отверстие в тяжёлой железной двери, вонючая параша в углу — всё именно так, как Клава представляла себе по книжкам. Не хватало, пожалуй, только бородатого тюремщика со свирепым лицом.
Но вскоре появился и тюремщик, вернее, тюремная надзирательница.
Открылась тяжёлая дверь, и в камеру вошла кривоглазая, одутловатая женщина с крупным дятлиным носом. Она поставила на столик оловянную миску с какой-то тёмной бурдой и буркнула:
— Ешь, девка!
Клава вскочила с койки: голос ей показался знакомым.
— Марфуша!
— Ну и Марфуша, — неприязненно ответила надзирательница. — Чего вылупилась? Ешь знай. Голодовку, что ли, объявила? Ни к чему это.
Клава не сводила с надзирательницы глаз. Да, это была Марфуша Пахоркина, вдова с крайней улицы, в прошлом спекулянтка, гуляка и запивоха.
Когда Клава была пионервожатой в школе, она не раз заходила к Пахоркиным, чтобы выяснить, как живёт её дочка Даша. Марфуша била дочь, заставляла её торговать на базаре, и Даша не раз со слезами жаловалась Клаве, что лучше она сбежит на край света, чем будет терпеть такую мать. Стараниями райкома комсомола Дашу удалось устроить в детский дом.
— Тётя Марфуша, как же это вы? — в смятении заговорила Клава. — На такой работе?
— Ладно, ты меня не резонь! — помрачнела Пахоркина. — Попала, значит, попала. Ты лучше скажи, как сама сюда угодила?
— Откуда мне знать… пришли и забрали.
— Эх, Клаха, Клаха! — покачала головой Пахоркина. — Значит, опростоволосилась где-то… на след навела.
— Сижу вот, и на допрос не вызывают.
— А ты не спеши. Всего тебе перепадёт, всего достанется. Не в доброе ты место попала, девка.
Пахоркина сказала это без всякой злости, а скорее сочувственно и жалостливо.
Клава украдкой глянула на надзирательницу: перед ней стояла усталая, чем-то сломленная женщина, никак не похожая на прежнюю разгульную «бешеную Марфушку» с базара.
Сердце у Клавы сжалось.
— Тётя Марфа, а где сейчас ваша дочка?
Пахоркина вздрогнула, словно коснулись её незажившей раны, и, помолчав, с трудом выдавила:
— Перед войной она мне письмо прислала. В лётное училище определилась, на штурмана. Так мы с ней и не замирились тогда… Не успели. — Она вдруг шмыгнула носом и сердито прикрикнула: — Да чего ты как пластырь липнешь, где да как! Не положено мне с тобой разговаривать, и всё тут.
С силой рванув дверь, Пахоркина поспешно вышла из камеры.
Оставшись одна, Клава подняла голову к окну. Был уже вечер, в узком проёме окна проглядывало