Но Степу уже заело.
Он торопливо кидал сестренке сноп за снопом, и она еле успевала укладывать их на возу. Порой снопы летели так, как и полагалось — колосьями вперед, но чаще всего, перевернувшись в воздухе, они падали в руки Тани колючим гузом. Колосья ударялись о край воза, и из них брызгало тяжелое зерно.
— Не срамись хоть перед Афоней! — взмолилась Таня. — Посмотри, как он работает.
Степа оглянулся.
Афоня осторожно отделял из поставка каждый сноп и подавал его на воз колосьями вперед. Потом, когда воз поднялся выше головы, Афоня достал маленькие двузубые вилы с длинным черенком. Как острогой, он пронзал снопы вилами, бережно проносил их по воздуху и плавно клал к ногам Никитки, так что ни одно зернышко не падало в жнивье.
Степа завистливо вздохнул: ничего не скажешь, ловко работает Афоня. И вилы-двузубцы он прихватил очень кстати.
Возы все росли и росли. Степе уже стало трудно подавать снопы наверх, и Таня сказала, что воз пора «гнетить». Делалось это так: поверх воза клали тяжелую гибкую слегу — гнет и при помощи веревки подтягивали его к снопам.
Потратив немало усилий, Степа с Таней наконец «загнетили» воз, выехали с полосы на дорогу, а Афоня все еще подавал братишке снопы.
— Да он что, зараз все снопы увезти хочет? — вслух подумал Степа и закричал Афоне: — Ладно, кончай, тебя не переспоришь!
— А он не для спора, — сказала Таня. — Такая уж у них порода, у Хомутовых: всегда чтобы полно да много было.
Степа еще с минуту задержался на дороге: интересно, как-то Афоня «загнетит» такой возище.
Стараясь поймать брошенный снизу сноп, Никитка слишком близко подошел к краю воза. Неожиданно снопы поползли вниз, Никитка плюхнулся и вместе со снопами съехал на щетинистое жнивье.
— Ах ты, малявка! Бестолочь! Зачем воз развалил? — свирепо заорал Афоня и, замахнувшись, ударил братишку черенком вил по затылку.
Взъерошенный, перепуганный Никитка отскочил в сторону И захныкал.
Степа бросился к Афоне и выхватил у него из рук вилы:
— Ты что малолетних бьешь?!
Афоня оторопело развел руками:
— Больно ты грозный! Отдай-ка вилы...
— Не отдам! Сам виноват... Зачем такой воз навьючил?
Чуя недоброе, к мальчишкам подбежала Таня и протиснулась между ними:
— Расчепитесь! Как вам не стыдно!
— Он же не больно... Он только замахивается, — подал голос Никитка. — Он у нас добрый, Афоня...
— «Добрый, добрый»! — забурчал Афоня. — А зачем на край стал? Лезь вот обратно.
Но Таня уже опередила Никитку. Она вскочила на оглоблю, потом на спину лошади и оттуда прыгнула на воз:
— Подавайте. Я сама уложу.
В четыре руки Афоня и Степа быстро покидали снопы Тане, потом «загнетили» воз и вывели его на дорогу. На каждом бугорке и повороте он угрожающе покачивался, телега поскрипывала, оси в колесах тяжело сопели.
— Ничего, дотянем! — успокоил Афоня. — У нас телега без износу.
Заморившийся за день Никитка еле волочил ноги и, поднимая с дороги столбы пыли, жадно поглядывал на воз.
— Экий ты мужик малосильный! — упрекнул его Афоня. — А ну, полезай на снопы!
— Дойду... Пегашке и так тяжело, — рассудительно отказался Никитка.
— Ладно, садись тогда на закорки, — сжалился Афоня и присел на корточки.
Никитка взгромоздился брату на спину, обхватил его руками за шею, и Афоня легко потащил его.
Степа с удивлением покосился на братьев.
— Вы что? — вполголоса спросил он. — Тоже, как батраки, робите.,. Ни вздоха, ни отдыха. С ног валитесь.
— Тю! — обиделся Афоня — «Батраки»! Скажешь тоже... Не-ет! Мы люди вольные, на себя стараемся. — Он вскинул повыше сползшего со спины Никитку и широко улыбнулся: — А что робим здорово, это правильно! Так мы всей семьей — отец и мать и мы с Никиткой. Про нас так и говорят: «Хомутовы с цепи сорвались... гору своротят». Батька — так тот день и ночь косой может махать или цепом бить.
И Афоня, ставший на редкость словоохотливым, принялся рассказывать. Раньше Хомутовы жили не ахти как — не было лошади, отцу приходилось кланяться соседям, подрабатывать
А самое главное то, что Хомутовы строятся. Старый дом вот-вот совсем завалится, стены вспучило, матица прогнулась, и под ней уже стоят три дубовые подпорки. Зато рядом вырос новый сруб из чистых сосновых бревен, с широкими окнами.
И теперь все, что Хомутовы ни делают, — всё ради нового дома. Надо побольше намолотить хлеба, запасти сена, побольше накопать картошки, чтобы на вырученные от продажи деньги купить доски, дранку, тес, гвозди, стекло, кирпич.
— Отец и говорит: «Голые будем ходить, а в новый дом въедем». Правда, он стал как помешанный. Ночью почти не спит, воскресных дней и праздников не признает, ворочает за двоих-троих да и нас заставляет работать так, что у всех кости трещат. Суров стал отец, несдержан, резок на руку — чуть зазеваешься, убежишь на речку или пойдешь с мальчишками поиграть в футбол, в лапту, так зараз получишь добрый подзатыльник или солдатского ремня во всю спину.
— Глядя на батьку, и ты по чему ни попадя младших лупишь? — спросил Степа.
Афоня смущенно покосился на Никитку, который уже дремал за его плечами.
— Да нет... Я тихонько, для острастки. — Он остановился, вздохнул и с надеждой произнес: — Скоро в новый дом въедем — тогда уж отдышимся...
— Давай понесу, — кивнул Степа на Никитку.
— Пожалуй... — Афоня бережно взвалил братишку Степе на спину и перевел дыхание. — А ты нашего дома еще не видел? Приходи — покажу.
Степа молча кивнул головой. Спокойный, неунывающий Афоня все больше и больше привлекал его к себе.
После этого случая Степа частенько заглядывал к Хомутовым, но Афоню никак не мог застать. То он теребил с отцом и матерью мох на болоте для конопатки нового дома, то возил бревна из лесу, то пас на лугу Пегашку.
Наконец Степе повезло — Афоня оказался дома. Он лежал в старой избе на широкой деревянной кровати и по-стариковски кряхтел и охал.
Около брата хлопотал Никитка, наваливая на него одеяла и шубы.
— Что с ним? Простудился? — вполголоса спросил Степа.
— Надорвался чуток, спину повредил, — объяснил Никитка.
Сегодня утром Афоня с отцом грузили в лесу бревна. Бревна перед этим только что ошкурили, и они были скользкие и верткие. Никитка сам видел, как отец с Афоней подняли тяжелый белый комель, чтоб положить его на грядку телеги. Неожиданно отец поскользнулся, упал, и его ноги могло придавить бревном. Всей своей неимоверной тяжестью комель повис на руках Афони. Он покачнулся, но отец крикнул ему: «Держись, паря!», и Афоня, судорожно обхватив комель, прижал его к груди, пока отец, вскочив на ноги, не принял всю тяжесть на себя.
Но в пояснице у Афони словно что оборвалось — он еле добрался домой и слег в постель.
