головой, землю понимает. Дай ему простор, не стреножь его, так он вас всех хлебом завалит!
— Завалил хлебом — прямо по горло! — усмехнулась Аграфена. — Что было в амбаре, и то словно сквозь землю провалилось.
Хомутов сокрушенно развел руками:
— Вчера человека облыжно оговорила и ныне тоже. Да случись с тобой такая беда, как с Ковшовым...
— Добрая ты душа, Василий Силыч! — вздохнув и понизив голос, сказала Аграфена. — Что покажут на ладошке, тому и веришь. А вот чует мое сердце: не было и не было никакого воровства. Все это для отвода глаз придумано.
— Опять булгу да смуту заводишь! — вскипел Василий. — И что ты за человек, Грунька! Как змеюка какая. Ползаешь, шипишь, жалишь всех...
Нюшка с испугом посмотрела на мать, потом на Степу.
— За что же так, Василий? — побледнев, спросила Аграфена, словно от удара подаваясь назад.
Степа не помнил, как он очутился перед Афониным отцом.
— Вы... вы не обзывайте ее! — запальчиво выкрикнул он. — Тетя Груня правильно говорит... И не было никакого воровства! Обман все это!
И вдруг Степа осекся — от порога на него в упор смотрел директор школы.
В читальне стало тихо.
Попрятав в рукава цигарки, мужики расступились, пропуская директора вперед.
Федор Иванович потянул носом чадный, прокуренный воздух, поморщился и открыл форточку.
— Да, атмосфера! Надо же иметь уважение, граждане! Все-таки это школа, здесь дети учатся, — упрекнул он мужиков, взглянув на ручные часы. Потом обратился к Степе: — А ты, Ковшов, поднимись ко мне в кабинет.
Мужики один за другим стали выходить из читальни. Бросив на Степу недоумевающий и встревоженный взгляд, последними удалились Аграфена и Нюшка.
ОБЫСК
Федор Иванович молча провел Степу на второй этаж, в свой кабинет.
Голова у Степы шла кругом, уши пылали. Мальчик ждал, что Савин заставит его стоять посреди кабинета, а сам сядет за стол, спиной к теплой кафельной печке, и долго будет донимать его вопросами.
Нет, не лежит у Степы душа к директору! Уж если кому рассказать, так лучше Матвею Петровичу или дяде Егору.
Но Федор Иванович не спешил с вопросами. Плотно прикрыв дверь, он опустился на старенький клеенчатый диван и усадил рядом с собой Степу.
Потом заговорил. Заговорил мягко, спокойно. Он понимает Степу. Мальчику на самом деле нелегко жилось в доме Ковшовых, он ожесточился против дяди и сейчас из мстительных побуждений готов обвинить его в чем угодно. Все это так. Но месть плохой советчик, она мутит голову, ослепляет человека, толкает его на клевету.
— Я не клеветник! — вспыхнул Степа. — Я сказал правду.
— Если так, значит, ты знаешь, где находится дядин хлеб? — осторожно спросил Федор Иванович.
— Знаю, — глухо выдавил Степа.
— Где именно, где? — торопил директор. — Говори же до конца.
И Степа наконец решился. Будь что будет! Дядя, конечно, никогда не простит ему этого поступка, и Мите Горелову, наверно, станет очень плохо жить на свете, но Степа не может больше молчать.
— Федор Иванович! — возбужденно зашептал он, хватая его за рукав. — Пойдемте к Горелову!.. Вот сейчас же, немедля... Хлеб у него! В подполье... Шестьдесят четыре мешка...
— Ясно! — негромко произнес директор.
Отстранив руку Степы, он поднялся с дивана и подошел к темному окну. Да, ему все было ясно! Илья Ковшов оказался все-таки упрямым бараном. Не послушал его совета, пожалел хлеб и теперь может серьезно за это поплатиться. А ведь Ковшов нужен ему, очень нужен...
Директор вдруг обнаружил, что пальцы его нервно барабанят по холодному стеклу.
Спокойнее, Савин, спокойнее!
Он обернулся к Степе и спросил, кто еще знает о спрятанном в подполье у председателя хлебе.
— Больше никто... один я, — чуть запинаясь, ответил Степа.
— А сыновья Горелова?
— Они... они ничего не видали. Отец их к тетке услал.
Савин бросил на Степу подозрительный взгляд:
— А ты что же, следил все эти дни? И за дядей, и за Гореловым?
Отведя глаза в сторону, Степа молчал.
— Так, так, следил, значит... — Савин вновь забарабанил по стеклу и тут же с досадой сунул руки в карман. — А ты молодец, молодой Ковшов! Глаз у тебя зоркий. Хвалю! Настоящий комсомолец!
— Федор Иванович, так пойдемте к Горелову! — вскочил Степа. — Я все покажу...
— Нет, нет, — остановил его Савин. — Сегодня ничего предпринимать не будем. Уполномоченного по хлрбозаготовкам нет дома. Он вернется к утру, и я обо всем сообщу ему. Пригласят свидетелей. У Горелова сделают обыск, хлеб заберут. Виновные, конечно, будут привлечены к ответственности... — Директор с таинственным видом наклонился к Степе: — Но теперь все зависит от тебя. Будешь молчать — разоблачим саботажников, разболтаешь — хлеб могут перепрятать.
— Что вы, Федор Иванович! — испугался Степа. — Я никому...
Директор отослал его спать.
Но сон не шел... Степа представил себе завтрашний день — мужики вытаскивают из подполья мешки с зерном и грузят их на подводу. Тетка Пелагея хватается за мешки и вопит на всю деревню. Дядя Илья ненавидящими глазами смотрит на Степу. У Горелова отбирают сельсоветовскую печать и увозят его в район. Серега с плачем прощается с отцом, а Митя, столкнувшись со Степой, отворачивается и проходит мимо.
Забылся Степа только под утро. Разбудила его Таня. Она крадучись пробралась в общежитие и, растолкав брата, испуганно шепнула:
— Вставай! К дяде Тише комиссия пошла! Тебя зовут.
Через минуту Степа с сестренкой уже шагали к дому Гореловых.
— Я знаю... Ты уже все рассказал, — вымолвила Таня.
Степа хмуро кивнул головой и спросил сестру, состоялся ли у нее вчера разговор с Митькой.
— Говорили мы. Он ни в какую... боится! — Таня тяжело вздохнула. — Засудят теперь дядю Тишу.
— Может, и не засудят. Он же не кулак какой... в партизанах был, с белыми дрался... — И, чувствуя, что говорит не то, Степа с болью выкрикнул: — Ну нельзя нам молчать! Тут такое заварилось... Нельзя! Понимаешь?
— Понимаю, — еле слышно произнесла сестренка.
Степа прибавил шагу и вскоре догнал комиссию. Были тут уполномоченный по хлебозаготовкам Крючкин, высокий, сутулый мужчина в поношенной, в желтых пятнах кожаной куртке, директор школы, Аграфена и Василий Хомутов.
Заметив запыхавшегося Степу, Савин кивнул ему головой и что-то шепнул Крючкину. Тот пристально оглядел мальчика и, вдруг замедлив шаг, взял его за плечи и крепко встряхнул:
— Ошибки не будет? Часом, не померещилось тебе?
