— Самая малость осталась, — засмеялся Евсеич: — плужков с дюжину да борон десятка два. — И он отобрал у Саньки молот. — Иди-ка домой, братец! И так, поди, второй час добираешься…
Небрежно накинув куртку на плечи, раскрасневшийся, довольный, Санька вышел из кузницы.
— Оденься, ты… — дернула его Маша за рукав. — Кузнец горячий…
Санька ничего не ответил, посмотрел в поле, прислушался, как в овраге за кузницей клокотала вода, и улыбнулся.
— Весна-то какая, Маша! Будто на тройке гонит… — И неожиданно спросил: — Ты что летом собираешься делать?
— До лета еще далеко! — удивилась Маша.
— Знаю. А думать загодя надо, — заметил Санька. — Слышала про ребят из Локтева? Все прошлое лето в поле работали. Сами пахали, сами сеяли! И знаешь хлеб какой вырастили…
— Ну и что, Саня, что? — с нетерпением прервала его Маша.
— Вот и мы со Степой Карасевым в бригаду думаем записаться.
— В бригаду? — остановилась Маша.
— Да! К матери к моей. Слыхала, какое она дело начинает?.. Ты моего отца хорошо помнишь?
— Дядю Егора? А как же! — оживилась Маша. — С ним по грибы хорошо было ходить — всегда полный кузовок наберешь. А какие он нам свистульки голосистые делал!..
— То дело десятое, — перебил Санька, — я о другом. Помнишь, он целину начал поднимать за оврагом, на Старой Пустоши?
— Ну, помню… — ответила Маша.
— А засеять не успел — война помешала. Вот матери и запала думка: вырастить в этом году хлеб на Старой Пустоши…
— Погоди, Саня, погоди, — перебила его Маша. — У тети Кати уже есть делянка… на ближнем поле.
— Это само собой. Она за ее бригадой так и останется. А на Старой Пустоши — это добавочно.
— А управится тетя Катя?
— Ей Татьяна Родионовна пополнение дает из комсомольцев — Лену Одинцову с подругами. А только матери все равно людей не хватает.
— Нет, не примут вас, — вздохнула Маша.
— Это почему же? — обиделся Санька. — Что я, работать не умею? Вот скажу матери — и запишет. Ей теперь в бригаде каждый человек дорог… — Он покосился на девочку: — Желаешь, могу и тебя записать.
— Правда, Саня? — обрадовалась Маша. — Я ведь тоже могу и полоть и жать…
— Мое слово твердое, — заверил Санька. — Сказал — значит, запишу.
— И знаешь, Саня, — загорелась девочка: — если бы Старую Пустошь да тем зерном засеять, что твой отец вырастил! Ты видел его? Оно где хранится? Мать твоя знает?
— Наверное, знает, — не очень уверенно ответил Санька.
— Зайдем к вам, Саня, спросим тетю Катю.
Изба Коншаковых стояла на том конце деревни, который в Стожарах назывался Большим, и смотрела окнами на реку. Она была построена прошлым летом на месте добротного пятистенного дома, сожженного немцами. Маленькая, в два окна, собранная из обгорелых бревен, изба выглядела невзрачно. Многое еще было недоделано: крыша над двором покрыта только наполовину, мох и пакля из стен торчали клочьями, ступеньки на крыльце еле держались. «С боков не дует, сверху не льет — жить можно. А красоту и попозже наведем», — говорила обычно Катерина Коншакова.
Санька с Машей вошли в избу. Санькина сестрица, Феня, с жесткими косичками, такая же, как и Санька, белобрысая, в звездчатых золотых веснушках, только пониже ростом, подметала пол.
В углу Никитка, толстый восьмилетний увалень, забавлялся с котенком — приучал его бегать с завязанными глазами.
— А тетеньки Катерины нету? — спросила Маша.
— Ничего. Мы без нее поищем, — сказал Санька.
Он осмотрел сени, чулан, заглянул во все старые кадки, ящики, ведра. Ему уже не терпелось обшарить весь дом.
Он заметил под кроватью крашеный фанерный ящик, тот самый, в который мачеха, проводив отца на фронт, сложила его костюм, рубахи, кое-какой инструмент и брезентовый портфель, до отказа набитый книжками и бумагами. «Вернется жив-здоров, все найдет в сохранности», — сказала тогда Катерина.
Санька вытащил ящик из-под кровати и принялся рыться в вещах. На пол полетел столярный и сапожный инструмент, какие-то бумаги.
— Саня, — остановила его Маша, — может, подождем… мать браниться будет…
— Мамка идет! — вдруг вскрикнула Феня, заглянув в окно.
Глава 3. ТРИ КОЛОСА
После смерти первой жены Санькин отец, Егор Коншаков, два года ходил вдовцом, потом посватался к молодой вдове Катерине и однажды привел ее вместе с сыном Никиткой к себе в дом. Легонько подтолкнул Катерину к притихшим Саньке и Фене и весело подмигнул:
— Вот вам, Коншаки, и новая мамка. Прошу любить и жаловать. Живите по-хорошему, уважительно…
Санька знал Катерину давно. Она работала в колхозе счетоводом. Ростом всего лишь отцу по плечо, черноглазая, подвижная, она ничем не напоминала рослую, медлительную покойницу мать.
«Какая же это мамка! — с пренебрежением подумал Санька. — Ей бы с нами в лапту играть».
С приходом Катерины от былого запустения, что царило в доме Коншаковых без матери, не осталось и следа. Всюду было вымыто, выскоблено. Появились половички, расшитые скатерти, на окнах — цветы; часто играл патефон, принесенный Катериной. Детям она пошила обновки и зорко следила, чтобы никто из них не ходил в затрапезном виде.
Феня быстро подружилась с Никиткой, привыкла к новой матери, стала учиться у нее шить на машинке. И только Санька никак не мог свыкнуться с мыслью, что эта маленькая, легкая, с черными озорными глазами женщина должна заменить ему мать. Катерина любила петь с девочками песни, заплетать им косички, рассказывать сказки, не раз ввязывалась играть с детьми в горелки.
«Веселый двор у Коншаковых», — с улыбкой говорили соседи, с которыми Катерина поладила так же быстро, как и с детьми.
С Егором Катерина жила душа в душу. Но такая жизнь продолжалась недолго. Началась война, и Егор вместе с другими мужчинами ушел на фронт.
Немцы все ближе подходили к Стожарам. Женщины, старики и подростки вынуждены были покинуть родной колхоз, уйти в глубокий тыл.
Через полтора года Стожары были освобождены от немцев, и колхозники вернулись обратно.
— Вот мы и дома! — сказала Катерина, хотя на месте просторного пятистенного дома Коншаковых торчали лишь обугленные стены. И, заметив, что ребята на все смотрят испуганными глазами и ни на шаг не отходят от нее, она строго прикрикнула: — Это почему за юбку держитесь? А ну, марш на улицу — играйте, бегайте! Жить станем, как жили. Тятьку ждать будем, строиться будем. Не век же война-разлука!
Когда поставили новую избу, Катерина отыскала сохранившиеся фотографии Егора и все их мелкими гвоздиками приколотила в переднем углу. Берданка Егора — премия от райисполкома — тоже была повешена на стену.
По всякому случаю Катерина вспоминала Егора. Ребятишки не должны плакать от таких пустяков, как ушибленная нога или порезанный палец, потому что отцу «там» больнее во сто крат; старшие не смеют обижать маленького Никитку, потому что, когда отец вернется, он все узнает и крепко накажет обидчика.
По вечерам Катерина собирала детей в круг.
