лет на свете живу, а попрошайкой никогда не был.
Мать и бабушка начали меня уговаривать: с Петькой мне лучше не дружить, он недотрога и плакса. Разве мало других товарищей в деревне — Стёпа Мальков, к примеру, или Мишка Шилов. Я только вздохнул — какие же это товарищи! Мишка — тот совсем маленький, а Стёпа вон где живёт, за двадцать домов. Ходи к нему!
4
Утром я прибежал к Петькиному дому и постучал в окно. Но вместо Петьки выглянул дядя Никита:
— Проваливай, молодец! Тут для тебя приятелей нет!
С этого дня я редко видел Петьку. Дядя Никита всюду водил его за собой: в лес, в поле, на луг. Деревенские мальчишки смеялись над Петькой и даже выдумали дразнилку:
«Петька, Петька, толстый нос! К отцу хвостиком прирос».
Только мы с Настей жалели Петьку. Хорошо, конечно, съездить с отцом в поле раз, другой, но не каждый же день. Посадит дядя Никита Петьку на меже около телеги, скажет: «Гуляй, сынок! Жуки тут, птицы — всё твоё» — и сам поедет пахать. А борозда длинная, на полверсты. Сидит Петька около телеги и томится без дела.
Как-то раз я заметил Петьку на огороде. Дяди Никиты вблизи не было. Я подбежал к Петьке и позвал:
— Пойдём на охоту!
Он согласно закивал головой. Но тут в переулке показался дядя Никита:
— Сынок! Петро! Одеться надо, одеться! Ишь каким холодом потянуло!
Я подставил лицо под ветер. Он был тёплый, как парное молоко, и дул уже третий день. Петька вздохнул и уныло побрёл к отцу.
Я долго ходил около Петькиного дома и ломал голову, как бы мне вызвать приятеля на улицу. То я гукал филином, то щёлкал по-соловьиному, но Петька так и не вышел.
На другой день дядя Никита отвёз Петьку в соседнее село к родственникам.
Без Петьки мне было очень скучно. Игры не ладились, Настя жаловалась, что в доме у нас «вышел весь хлеб», и гнала меня плотничать. Но я лежал около погреба и никуда не хотел идти.
Недели через три Петька вернулся домой и сразу же прибежал ко мне. Он показал две дюжины новых бабок, много разных железок и сказал, что всё надо вложить в наше «общее хозяйство», в большой фанерный ящик.
Мы пошли с Петькой к брёвнам.
Я лёг на землю и заглянул под брёвна. Ящика не было видно. Но я не испугался — он у нас запрятан с секретом. Надо немного подлезть под брёвна, вытащить сено, а уж за ним будет и «наше хозяйство». Я так и сделал. Но ящика не было. Я всё дальше забирался под брёвна, шарил руками, и сердце у меня замирало.
— Он же тебя проведёт и выведет, — услышал я голос дяди Никиты. — Такой дружок хуже разбойника. А ты у меня простачок-дурачок!..
Я быстро вылез из-под брёвен. Дядя Никита уводил Петьку домой. Заикаясь, я закричал, что к брёвнам не подходил уже три недели и что наш ящик, наверно, утащил Стёпка Мальков.
Петька не оглянулся.
— Собака! — озлился я и швырнул ему вслед пустым патроном и пряжкой от уздечки. — Возьми своё, подавись!
Вскоре у себя на огороде дядя Никита построил Петьке новый дом и позвал играть с сыном Настю.
Как-то раз я увидел Петьку и Настю в новом доме. Они обедали и разговаривали о сенокосе. Настя величала Петьку «батюшкой» и «Петром Никитичем». Потом она показывала Петьке разноцветные стёкла, фаянсовые черепки и разные баночки. Я стоял у изгороди и ждал. Меня не заметили и обедать не позвали. Тогда я понял: с Петькой мы больше не дружки.
Я поднял камень, нацелился и метнул в новый Петькин дом. Я выкрикнул все обидные для Петьки прозвища: «Сладкая патока», «Постный сахар», «Тихий барин», «Штаны на вате».
Петька покраснел, и глаза его наполнились слезами.
— А ты… ты… попрошайка!.. — закричал он и побежал за отцом.
С этого дня я объявил Петьке войну.
Вскоре моего отца вызвали в суд и оштрафовали за драку с дядей Никитой на сорок рублей.
С обиды отец пропил ещё двадцать и приехал домой пьяным. Мать облила ему голову холодной водой и с трудом уговорила лечь спать. Отец лежал в чулане и плакал:
— Эх, ребята, ребята! Оттягали у нас черёмуху. Рви, ломай! Такой час пришёл! Одобряю!
Вечером я собрал деревенских мальчишек и привёл их к черёмухе. С первой же горсти ягод языки у нас стали сухими и шершавыми, словно наждачная бумага, но мы набивали ягодами карманы, пазухи, фуражки, раскачивались на сучьях, как на качелях, ломали ветви и обдирали кору.
Утром, увидя общипанную нами черёмуху, дядя Никита принёс топор и обрубил все сучья, которые свешивались в сторону нашего огорода. Потом он выкопал глубокие ямы, врыл в землю дубовые столбы и отгородился от нашей усадьбы крепкой, высокой изгородью. Теперь отцы ругались через изгородь.
Мой отец, заметив в своём огороде кур или поросёнка дяди Никиты, метал в них вилами, бросал кирпичами и кричал на всю деревню: «Весь табак погубили», — хотя никакого табаку тятька не сеял.
Дядя Никита не уступал нам. Он ловил наших кур, купал их в навозной жиже и перебрасывал через изгородь.
Мы заминали друг у друга посевы, выкашивали луговые делянки, увозили дрова из лесу.
В это лето я с деревенскими мальчишками оборвал на огороде у дяди Никиты всё: зелёные яблоки, рябину, недозрелые сливы, смородину, вырыл морковь, брюкву и даже кормовую свёклу и капустные сеянцы.
Дядя Никита ходил с жалобами в суд, завёл сторожевую собаку, натянул вдоль изгороди колючую проволоку. Но мы были неистребимы, как саранча.
Наконец дядя Никита понял, что по соседству с нами ему не жить. На сходке он попросил у мужиков выделить ему другой земельный участок — где-нибудь на околице, подальше от нас.
5
Осенью меня и Петьку отдали в школу. Перед этим отец купил мне штаны из «чёртовой кожи» и новые сапоги. Из кусочков фанеры он сколотил мне узкий ящичек, покрасил его зелёной краской и сверху крупно написал: «Алексей Глазов».
У отца тоже был такой ящик, только побольше. В нём он хранил свой столярный инструмент.
— Ну, Алексей Глазов, — сказал мне отец, вручая ящик, — отошло твоё время домики строить. Пора и поумнеть.
В школу я шёл серьёзный и строгий. Ящик хлопал меня по ногам. Впереди шагал Петька в длинноносых скрипучих штиблетах. Его провожал дядя Никита. Штиблеты тяготили Петьку. Он оглядывался по сторонам и морщился.
— Ничего, обносятся, — успокаивал его отец. — С запасцем куплены, на рост.
Учитель Александр Иванович посадил нас с Петькой за одну парту. Я вымерил парту, как усадьбу, и прочертил перочинным ножом посередине её глубокий след. Когда Петькин локоть заезжал на мою половину парты, я щипал его и шипел:
— Не лезь на мою усадьбу!
Я рассказал в школе, что Петьку дразнят «Сладкая патока» и «Тихий барин», что он боится лягушек,
