Моя Ойша не могла, конечно, остаться в стороне. Она принялась успокаивать Заррину, говоря, что бабушка ни в чем не виновата, что она действовала из самых добрых побуждений, что она — тут Ойша пустила в ход все свои дипломатические таланты — проявила свое уважение к политическим, так сказать, взглядам Заррины. И что это весьма с ее стороны благородно.
Не знаю, чем этот спор закончился. Я снова задремал. Но поспать мне в то утро так и не удалось.
На этот раз разбудила Ойша:
— Милый, я сейчас отведу Зафарджона в ясли, а ты поднимись и помоги тетушке Икбол. Вставай, милый, вставай скорей!
— Какая еще помощь? Что случилось? — раздраженно спросил я.
Но моя дорогая жена и не подумала ответить, а только ласково растрепала мне волосы.
— Скорее, скорее, поднимайся, любимый. Если мы с тобой и недоспим полчасика, ничего страшного не произойдет. Небо на землю не обрушится, — улыбнулась она, как бы не замечая моего раздражения, и, подхватив сына на руки, вышла из комнаты.
Безумно хотелось спать. Вчера я долго работал и лег около трех часов ночи. Глаза мои невольно закрылись, а голова опять опустилась на подушку.
Но в это время в комнату заглянула тетушка Икбол.
— Горе-то какое, учитель мой дорогой, горе-то какое! Уж не откажите мне, помогите, ради бога! — запричитала она, даже не поздоровавшись.
— Да что случилось-то?
— Ох, и не спрашивайте. Совсем голову потеряла! Вы человек образованный, помогите мне, старой, дай вам бог увидеть своего сына взрослым, умным да счастливым. Бог вас за это не оставит.
— С дядюшкой Ахрором что-нибудь?
— Да нет. Сберкасса наша сбежала!
— Что-о-о?
— Говорю, сберкасса сбежала.
Сон у меня как рукой сняло. Я вскочил, быстро умылся и оделся. А тетушка Икбол, стоя в дверях, всхлипывая и утирая слезы концом платка, рассказывала:
— Двадцать лет работала я в артели. Спину гнула, глаз не жалела. И вот к старости скопила кончиком иголки немного денег. И надо же мне было послушать дядюшку Ахрора — отнесла свои деньги в сберкассу. А сердце-то беду чуяло, через день ходила проверяла. А тут черт меня попутал, целых три дня не заходила. И вот сегодня утром пришла, а ее и след простыл.
Тетушка Икбол заплакала навзрыд. Я пытался успокоить ее, говорил, что здесь какое-то недоразумение, что сберкасса — государственное учреждение и никуда убежать не может, что это так же невозможно, как если бы вдруг загорелось море…
Но на тетушку Икбол мои слова не производили никакого впечатления. Все так же всхлипывая и горько вздыхая, продолжала она свой рассказ:
— Проснулась я сегодня на рассвете, сынок, и чувствую: что-то неладно. Левый глаз дергается. Виданное ли это дело, чтобы левый глаз перед утренней молитвой дергался? Ну, думаю, быть беде. И верно. Только встала, а эта сумасшедшая Заррина подняла крик из-за своего билета, хоть бы не видела я его никогда. А потом вышла я на улицу, и прямо в глазах потемнело. Там, где стояла сберкасса, — голое место, только парень какой-то на тракторе крутится.
Тетушка Икбол повела меня к соседнему перекрестку. Пыль здесь стояла столбом. Раньше тут за газетным ларьком было несколько глинобитных домишек. В них помещались парикмахерская, сберкасса и мастерская тюбетеек. А сейчас молодой парень в больших шоферских очках, защищающих глаза от пыли, закрыв нос и рот платком, сносил эти домишки бульдозером. Двое рабочих шли за машиной, отгребая землю.
От сберкассы действительно не осталось и следа. Я попытался знаками привлечь к себе внимание бульдозериста. Видно, я был не первый, кто сегодня отрывал его от работы. Высунув голову из кабины и освободив рот из-под платка, он недовольно пробурчал:
— Хотите узнать, куда делась сберкасса или мастерская?
— Да, да, нам нужна сберкасса. Может, вы заметили какое-нибудь объявление на дверях?
— Нет, не видел я никаких объявлений. Мне велено уничтожить весь этот хлам, вот я его и убираю. И больше я ничего знать не знаю.
— Посмотрите-ка, учитель, посмотрите, как подозрительно блестят у него глаза, — зашептала мне в самое ухо тетушка Икбол.
— Не бойся, тетка, деньги твои не пропадут! — улыбнулся парень, догадавшись, очевидно, о чем шептала моя спутница. — Они преспокойно лежат в другом месте. А вместо этих хибарок построят большой магазин. Вот накопишь денежек и купишь себе здесь обновы. Так-то! Не бойся! — повторил он и, обернувшись ко мне, добавил: — Позвоните-ка лучше в городскую сберкассу. Там вам скажут. — И, запустив машину, он отъехал немного назад, чтобы набрать скорость и свалить последнюю глиняную стену.
Пока мы ходили в центральную сберкассу, пока выяснили все, что нужно, прошло все утро, и пришлось пойти на работу, так и не позавтракав. От беспрерывного курения и хождения по солнцу кружилась голова и противно замирало сердце.
Несколько дней все было спокойно. Дядюшка Ахрор не давал мне новых поручений, дедушка Зиё не требовал советов и не просил составлять заявлений. Тетушка Икбол готовилась к какому-то празднику. В базарный день наши хозяева привели во двор барана. Я спросил у Ойши, к какому это празднику готовятся старики, но она не знала. Слава богу, подумал я, значит, есть еще на свете что-то, чего не знает даже моя дорогая половина.
А мне все время не давал покоя этот проклятый фельетон. Пользуясь тем, что еще не начались занятия, я пытался выжать из себя что-нибудь путное, писал, рвал, писал снова и, вконец измучившись, сочинил нечто похожее на критическую статью. Правда, там кое-где встречались фельетонные обороты, и это меня немного успокаивало: может, что-то все-таки получится.
Должен сказать, что на этот раз я действительно работал серьезно. И тут мне повезло. Как-то в городской библиотеке я встретил редактора нашей газеты. Он стал расспрашивать о моих делах. Я не смог скрыть от него ни тайны своей, ни своих мучений. Вытащив из кармана свое неудачное детище, я показал его редактору. Он внимательно прочел и дал несколько советов. Дело, как видите, приняло серьезный оборот и получило квалифицированную поддержку. Я увлекался все сильнее и больше ни о чем не мог думать.
А дядюшка Ахрор тем временем решил, наверно, что я не хочу ввязываться в это дело, что я, попросту говоря, струсил и не желаю портить отношений с таким уважаемым в городе человеком, как директор промкомбината. Теперь он не встречал меня, как раньше, с приветливой улыбкой, не расспрашивал о моих делах и не заикался о фельетоне. Видно, решил выждать и посмотреть, чем все это кончится, куда река потечет и куда воду принесет.
Но, о чем бы ни шла у нас речь, он говорил так, будто хотел вызвать меня на спор. Однажды я сидел во дворе и курил. Подошел дядюшка Ахрор.
— И все-таки я вам должен сказать, мой дорогой учитель, теперь равнодушных людей гораздо больше, чем раньше, — вдруг заявил он безо всякой связи с предыдущим разговором. — Вижу, не нравятся вам мои слова. Хотите возразить? Напрасно. Так думаю не только я, а все, кто лет тридцать—тридцать пять назад поднимал эту землю, да при этом еще и винтовки из рук не выпускал. А стоит об этом заговорить, как мы немедленно слышим в ответ: «Бросьте брюзжать! Все вам не так, все не нравится, все кажется, что в ваше время и люди были другие, и делали все лучше. На вас, стариков, ничем не угодишь». А ведь такое слышать очень обидно.
Что я мог ответить? Из песни, говорят, слова не выкинешь. Какой ни хороший человек наш дядюшка Ахрор, а один недостаток у него есть: любит все преувеличивать. Стоит ему столкнуться с отдельными фактами бюрократизма, карьеризма, жульничества, как он немедленно примется все обобщать. Положим, услышит, что какому-то вору удалось из трудной переделки выйти сухим. Тут наш дядюшка Ахрор начинает пылать негодованием, возмущаться, как будто вопрос идет не об отдельном преступнике, не о случайном эпизоде, а о чем-то угрожающем немедленной опасностью всему нашему государству. Он может часами
