безымянного.
Сняли с меня швы, но вставать не разрешили, немного температурила. Но я решила все-таки встать. Встала, дошла до стола и упала в обморок. Очнулась уже на кровати. Но я ведь по натуре непоседа и стала пока сидеть подольше, потом ходить понемногу. И так пошла. А из швов на животе выходили лигатуры, нитки, и я их наловчилась сама вытаскивать, за что мне попадало.
Женя Осина, подружка моя по госпиталю, была мне еще землячкой, она была из Барнаула, у нее было легкое ранение, и мы были с ней огорчены, когда ее выписали снова на фронт, я же еще оставалась в палате. Она мне написала стихи:
Потом уже, после войны, когда работала в крайкоме комсомола, я посетила дом на привокзальной площади, но ее мамы там не оказалось, дом она продала и уехала.
Палатным врачом была у нас Мария Николаевна, такая добрая, тепленькая, и она мне напоминала чем-то маму. Другим давали сырую капусту, и мне ее так хотелось, и я все ее просила, но…
И вот на одном обходе Мария Николаевна говорит мне:
— Сегодня я видела во сне тебя, Зоя, ты так плакала, просила капусту, что ж, я прописываю ее тебе.
Уж я рада была.
Как-то мы, девчонки, скопили хлебушка, дернули через забор госпиталя на базар и обменяли хлеб на морковь и репу. Съела я морковку, и через 2–3 часа стало мне плохо с кишечником. Девочки заметили неладное, вызвали дежурного врача, им оказалась Мария Николаевна. Я же ей не призналась, что мне плохо. Не знала, чем может это обернуться, и вот я не пошла на ужин, вот все спать легли. А мне все хуже и хуже. Скрутило живот так, что не могла даже встать. Скатилась с кровати на пол, ползком доползла до перевязочной, где была Мария Николаевна. Она вызвала хирурга по телефону, профессора Елену Ивановну. Она быстро приехала, а я на полу, и лежу, скрюченная, пошевелиться невозможно, так больно. Она, не раздеваясь, потрогала живот:
— В операционную, срочно!
Шесть часов она со мной мучилась, распутывала клубок кишечника. После операции мне было кошмарно плохо, все время рвало, нечем было, а все рвало и рвало. Мария Николаевна не уходила с дежурства, все сидела около меня. Нам приносили талоны на питание, ноя, как услышу «талоны», так у меня приступ рвоты. Мария Николаевна держала мои руки и плакала. Девочки рассказывали, что у меня тогда синели ногти и давал и что-то дышать и делал и какие-то уколы.
Выхожу из забытья, а передо мной Мария Николаевна и я ей тихо: «хочу киселя». Она чуть не бегом к старой диетсестре, та поехала домой, у нее была сушеная смородина, сварила кисель и привезла. Налили кисель в стакан, и я его с жадностью выпила. Я ощутила его как живительный напиток, мне стало легче: снова живу, и освободила Марию Николаевну от дежурства около меня. (Царствие ей небесное.) Но опять мне нельзя вставать.
Но я уже была ученая, старалась потихоньку сначала сидеть, потом вставать и стоять, затем медленно ходить. А у нас внизу была комната, вроде клуба, там показывали кино, небольшие концерты и даже танцы. Стала потихоньку посещать кино, но сидеть было тяжело, согнувшись: швы не сняты. И однажды пошла, посмотреть на танцы, стою у дверей, наблюдаю. Вдруг бегут с носилками санитары:
— Елена Ивановна приказала унести тебя в палату. Приехала, шла мимо, увидела тебя и сказала именно так — «принести».
Я мимо них рванула к себе на второй этаж и в кабинет врача. Здесь то мне и стало очень стыдно. Елена Ивановна встретила меня словами:
— Зоя, я шесть часов обливалась потом, старалась сохранить тебе жизнь, а ты? Как ты назовешь свой поступок?
— Простите, Елена Ивановна, я называю свой проступок неблагодарностью. Я просто стояла у косяка двери, смотрела танцы и слушала музыку. Простите, пожалуйста, такого больше не будет… — так вот ответила.
— Надеюсь. Двигаться надо, но в меру, иди отдыхай, — смягченно сказала она.
Пошла, легла и долго не спала, обдумывала свои поступки, стыдно мне было и перед Марией Николаевной, и перед всеми врачами и медсестрами. Что же это я, они вкладывают большой труд для нашего спасенья и здоровья, а мы думаем только о сиюминутном своем желании. Вот ведь неблагодарные…
А еще стало стыдно пред Владиславом.
Где-то в ноябре 1942 года прибыл к нам начальник химической службы лейтенант Михайлов Владислав. Ходил по траншеям, знакомился с обстановкой, я же была в траншее, и мы познакомились. Он меня расспросил, где и как я охочусь, а имя мое ему было известно и раньше. Я ему рассказала, что вылазить приходится затемно на нейтральную полосу. Он удивился, я подумала, что ему меня жалко стало. Потом я узнала, что воспитывался он в интеллигентной семье: отец — хирург, мать — врач, а сам был студентом Тимирязевской академии, а на фронт пошел добровольцем. Характером он был мягкий, добрый. Он просто предложил мне свои услуги в проводах на нейтральную полосу. А стояли мы на берегу реки Гжать. Наша землянка на восемь девчонок стояла ближе к передовой, чем другие. Дневальная затемно будит меня:
— Вставай Зоя, Слава пришел, твой провожатый.
И так он провожал меня, боялся, что меня там немцы зацапают. Вот такой был парень. А я ведь ему и письма не написала. На второй день я села и написала ему письмо. Получила ответ, такой хороший. В нем он и наконец-то объяснился, что влюблен в меня. И еще он написал адрес младшего лейтенанта Ивана Иващенко, которого мне пришлось перевязывать, перетянуть жгутом оторванную ногу и тащить с передовой, а здоровенный и тяжеленный же был. Оказывается, он тоже в Иваново. Я выбрала момент после обеда и прямо в халате рванула к Ивану.
Иду, ищу госпиталь, сколько же вокруг боеспособных мужиков… И вспомнила письмо политрука Малоши-ка, из госпиталя, которое он прислал нам, из Москвы. В нем были такие слова: «Милые девочки, сколько же еще в тылу мужского пола, которые ногтя вашего не стоят. Дорогие мои, как бы я хотел, чтобы вы все остались живы». Вспомнила, как мы на походе накапывали картошку, варили и ели до отвала, а он после этого подбадривал нас в строю: «Девочки, идем быстрее, впереди нас ждет еще более крупная картошка!»
И еще помню, как он всегда напевал свою любимую песню «Эх как бы дожить бы, до свадьбы, женитьбы и обнять любимую свою…»
Нашла госпиталь Ивана, вошла, назвалась его сестрой, иду по коридору, он выходит из палаты, бросил костыли и рванул вприпрыжку на одной ноге ко мне. Потом вошли в палату, сели на его кровать. На его тумбочке стоит фото хорошенькой девушки. Это, говорит, моя девушка из здешних, навещает меня, а остался ли кто жив из моей родни, я и не знаю, остались они на Украине.
Посидели, поговорили, ион достает из тумбочки пачку денег, не помню сколько, и отдает их все мне и говорит:
— Бери, мне ни к чему и некому их отдавать, меня заваливают местные подарками и угощениями. А ты, когда поедешь домой, тебе пригодятся. Я же наверно остаюсь в Иваново.
Да… Город невест.
