эшелонов и не один десяток фашистов. Помнится, Чепига как-то сделал Сергею замечание за неоправданную стычку, но тот лишь отшутился: «Двум смертям не бывать, Владимир Павлович, а одной не миновать…»
В неравном бою с эсэсовцами пал смертью героя и Гриша Козыра, наш ротный. Разгоряченный схваткой, он бросился за тремя немецкими офицерами, которые пытались скрыться от огня. Козыра вскидывал автомат, но не стрелял. Видно, кончились патроны. Двоим он размозжил головы прикладом, а третьего достать не сумел. Гитлеровец бежал по склону холма, где стоял замаскированный пулемет. Отважный партизан в последнем броске стремился догнать фашиста, уже занес автомат, и в этот момент по нему полоснула пулеметная очередь. Гриша выронил оружие, попытался поднять его и не смог. Спотыкаясь, держа руку на груди, он дошел до ельника, хотел опереться на молодое деревце, но не удержался и рухнул на землю…
Погибших мы хоронили с воинскими почестями, места братских могил заносили на карту. Сколько их было!
И тут случилась еще одна беда. Во время ночного прорыва кольца окружения пропали без вести командир Чепига и начальник разведки Николаенко. В ответ на нашу радиограмму из Киева последовало указание найти Чепигу живым или мертвым. Несмотря на то что шли беспрерывные бои и на счету был каждый партизан, начальник штаба во все концы посылал розыскные группы.
Надо было откопать штабные документы и найти красную записную книжку командира. Чепига хранил ее в специальном кожаном чехле. О месте, где были спрятаны документы, знали только четверо: Чепига, Николаенко, Транквилицкий и помощник начштаба Иван Вовк. Добравшись кружным путем до прежнего места базирования, Транквилицкий нашел все документы в полной сохранности.
Дальше нам следовало продвигаться в сторону Люблина. Вышли ночью и натолкнулись на железнодорожный мост. Транквилицкий посветил фонариком на карту, сказал озабоченно:
— Тут должен быть гарнизон. У нас осталось мало бойцов. Придется обходить…
При мысли, что придется снова лезть по топким болотистым зарослям, у меня защемило сердце. Я и так еле держалась на больных ногах, а пузыри под мышками лопнули, кровоточили, горели огнем. Хотелось упасть, завыть волком, помереть в бою, лишь бы не идти в долгий и мучительный обход. Я стояла за спиной капитана Транквилицкого и смотрела на палец, которым он водил по топографическим знакам. Слезы невольно катились по щекам. Иван Вовк, глянув на меня, вдруг решительно рубанул:
— Пробьемся, командир! Возьмем фрицев спящими, тепленькими!
— И я так думаю, — ответил капитан.
На заре подошли к двум баракам. Туман густо плыл от болот. В бинокль Транквилицкий рассмотрел пулемет и каску, торчавшие из окопа. Тихо, без малейшего шума партизаны сняли часового. Потом вплотную подползли к баракам и забросали окна гранатами. Уцелевшие фашисты выбегали из помещений и тут же падали, скошенные выстрелами в упор.
Я забыла про свою боль, толкнулась в одну из угловых комнат. На нарах спали двое. Запах самогона ударил в нос. Гитлеровцы были так пьяны, что не слышали грохота и выстрелов. Поскольку на костылях мне стрелять было неудобно, я привалилась спиной к стене и подняла автомат. Одного прикончила сразу, а другого ранила. Он вскочил и, дико крича, двинулся на меня. От страха я вжалась в стену. Костыли выпали из-под рук. Вытаращив мутные глаза, фашист ухватился за мой автомат мертвой хваткой. Я была так мала против этого верзилы, что моя голова уперлась ему в живот. Помог Федор Саханчук, появившийся в дверях. Одним прыжком он очутился возле нас и ударил фашиста в бок, вырвал из его рук мой автомат.
— Тоже, вояка! Фриц соплей чуть не перешиб! — строго сказал Федор. И, подняв и сунув мне костыли, добавил помягче: — Поспешим! Наши уже к лесу подались.
Мы вышли на дорогу. Слева переливался серебряной волной овес, справа бело цвела гречиха. Саханчук сорвал несколько кустиков, протянул мне:
— Это тебе, Чижик, за храбрость, но надо бы крапивы за непослушание. Ты ведь отвечаешь за связь. А она — мостик между нами и Большой землей. Поберегись. Не себе одной, всем принадлежишь.
…Через несколько дней у Люблина мы соединились с другими подразделениями. И лишь тут узнали о Чепиге. В стороне от костра сидели разведчик Василий Дорошев с поникшей головой, а возле него — Транквилицкий. Оба молчали. Перед ними лежали вещи командира. Только Чепига носил такую серую кубанку и сапоги с негнущимися голенищами. Поверх френча лежала его трубка с серебряной цепочкой.
Командир погиб при прорыве вражеского окружения. Николаенко и его разведчики еще долго отстреливались. Но в том бою они тоже сложили свои головы. Выяснилось, что Чепига в последнюю минуту решил предупредить ребят, находившихся в боевом охранении, о начале прорыва. Так было всегда: в опасной обстановке ему хотелось все сделать самому. Такой уж был человек…
И вот последняя пометка на моей карте, которую я сберегла и привезла домой.
За год и три месяца партизаны нашего соединения подорвали 68 эшелонов, сотни грузовых машин с техникой и живой силой противника, уничтожили несколько вражеских гарнизонов, складов с боеприпасами, сотни километров проводной связи… За это время мы выдержали двенадцать тяжелых боев.
Перед тем как встретиться с войсками фронта, наступило затишье. По приказанию Украинского штаба партизанского движения мы собирали трофейное оружие, перевозили его под Люблин. В лесах бродили банды националистов, но они избегали вступать с нами в бой. Ну а население к нам относилось тепло. Советские партизаны обрели хорошую славу — поляки считали нас своими спасителями и братьями.
Как-то ранним утром наша застава в селе Шевцы встретила фронтовые санитарные машины. Партизаны на радостях стали салютовать из автоматов и ракетниц.
Транквилицкий поднял партизан лесного лагеря по тревоге и объявил, что выступаем на соединение с частями Красной Армии. От лагеря до Шевцов было не меньше десяти километров, но мы не шли, а бежали.
Село выглядело празднично. На зеленой поляне длинными рядами стояли столы. На них горой были навалены огурцы и помидоры, разная снедь. Польские женщины украшали столы цветами, и было до слез радостно смотреть на их хлопоты.
На обеде были провозглашены тосты за воинов Красной Армии, за советских и польских партизан, за нашу долгожданную встречу. А потом заиграла гармонь, начались танцы. Бойкая курносенькая медсестра отбивала каблучками чечетку, и в такт на груди ее позванивали две медали — «За боевые заслуги» и «За отвагу». Не вытерпели в партизаны, тоже пустились в пляс.
Солдат лет сорока, взяв баян, пробежал по клавишам и заиграл знакомую мелодию. Кто-то запел:
Сотни голосов — русских, украинских, белорусских и польских — подхватили любимую песню. Невольно вспомнились сырые землянки, стылые леса, тяжелые бои и бесконечные переходы в пургу и слякоть. В эти минуты мне казалось, что я не пою, а плачу вместе с песней…
С медсестрой Феней я пошла на околицу. Там в тени деревьев стояли две санитарные машины, возле которых сидела девушка — младший лейтенант. Стройная и подтянутая, она сразу понравилась мне. Ее сапожки блестели, как зеркало. Вся она была чистенькая, подобранная, ладная. Хоть и безразлична я была к вещам, но сейчас позавидовала ей. Девушка тоже с любопытством посмотрела на меня. А вид мой был аховский: брюки и френч немецкие, с карманами врастопырку, стоптанные сапоги, костыли под мышкой. Заметив мое смущение, девушка позвала пожилого солдата.
— Митрофан Никифорович! У вас сохранилось то… Раино?
— Куда ж ему деться? — отозвался тот.
— Давайте подарим нашей партизанке?
Солдат залез в кузов и долго там копался, перекидывая ящики с бинтами и ватой. Наконец нашел сверток, протянул мне:
