— Чушь! Это все ее фантазии. Я вздохнул.
— Ладно, папа, оставим. Тогда скажи: был ли ты ею доволен как женой? Или тебя что-то оскорбляло. Мне бы очень хотелось услышать ответ на этот вопрос. Но, если это не мое дело, не отвечай…
Трудно было вытянуть из него правду. Все-таки, в конце концов, он заговорил:
— Да, Саша, обида грызла меня… Я постоянно чувствовал критическое отношение с ее стороны. Не то чтобы я требовал восхищения, преклонения, но… чем я, черт побери, плох? Другие женщины ставили меня в пример своим мужьям… Мне известно, что ей завидовали… Она же как будто порой стыдилась за меня. Она все время хотела от меня большего, чем я мог дать… Не то… не то!!! Она сама не знала, чего от меня хочет! Но почему-то в ее присутствии я чувствовал себя не на высоте. И это оскорбляло меня, черт побери! Вот женишься, тогда узнаешь. Никакого значения не придала она тому, что я действительно, начав с самого начала, за короткое время стал начальником цеха, а потом и главным инженером! Почему это не радовало ее? Я чувствовал, что, если бы я остался маляром, ей это было бы все равно. И — я не бюрократ какой-нибудь, не карьерист, не сукин сын — как я работал все эти годы! Никто не скажет, что я делал это ради карьеры! В конце концов Вика только медсестра — ею начала и ею кончит, — почему же она относится ко мне так критически?
— Папа! Ведь для нее не имеет значения, какое положение занимает человек в обществе — главный ли он инженер или маляр: для нее важны его моральные качества, внутреннее содержание.
— Разве я так уж низок в моральном отношении? Что а, пил? Брал взятки? Изменял ей? Ты уже не ребенок, Санди. И я тебе скажу. За двадцать три года нашей совместной жизни я ни разу ей не изменил. Никогда! Хотя женщины сами навязывались мне. И красивые женщины. Почему же твоя мать ставит меня так низко?
— Ничего она тебя не ставит низко! — буркнул я сердито, почему-то покраснев. — Мама ведь тоже тебе никогда не изменяла. Она любит тебя. Я же вижу. Потому ей так нестерпимо больно от твоей холодности.
— Она сама призналась однажды, что хотела бы не такого мужа.
— Возможно! Конечно, ей хотелось бы мужа попроще, поласковее, веселого и верного попутчика на трудной дороге. Но любит она тебя. Всю жизнь. Как же можно было ее так терзать? Ведь она вся преображалась от счастья, когда ты с ней был ласков. Но это было так редко. Все реже и реже. Знаешь, что мне вчера сказала мама на этой самой скамейке?
Отец быстро взглянул на меня и что-то прошептал.
— Мама сказала, что у тебя уже образовался устойчивый рефлекс гасить ее радость.
Я был так недоволен этим разговором, так устал, что понурил голову и больше уже ничего не сказал. Отец тоже долго молчал и курил. Я заметил, как поразили его мамины слова насчет рефлекса.
— Я понимаю, что тебе нелегко, — снова начал отец. — Дети всегда страдают, когда в семье разлад. Даже взрослые. Но поверь, мне еще тяжелее. По натуре я однолюб, семьянин. Не знаю, почему именно у меня так получилось. Все годы нашей совместной жизни я находился в раздраженном состоянии, Я очень чуток. Я чувствовал малейший оттенок критического отношения с ее стороны. И меня это бесило. Я отлично понимал, что Вика не считает меня настоящим человеком…
— Папа!
— Мне пришлось согласиться взять в дом — это в двухкомнатную то квартиру! — дочь Стасика. Почему я должен воспитывать его детей? Только мы с ними и возились! А как Виктория относится к моей матери? Она свою малограмотную мачеху больше уважает, чем мою мать. Хотя мама — кандидат наук! Для нее эта Катерина Давыдовна больший авторитет, чем муж. Я никогда не был для нее авторитетом — ни в чем!
Знаешь, что она сказала, когда я пришел ликующий домой и сообщил, что назначен главным инженером морзавода? Она — удивительное дело! — заметно погрустнела и сказала: «Как скоро ты этого добился!» Я совсем этого не добивался, но, когда получаешь повышение на работе, почему не порадоваться этому? Любая жена на ее месте гордилась бы мужем, а она огорчилась, видите ли. Никогда не видел такой нечестолюбивой женщины! Это у Рыбаковых в крови. Ее отец выше мастера не поднялся.
— Он секретарь партийного комитета завода. По-моему, это почетно.
— Конечно. Я ничего не говорю против него. Славный старик! — Отец посмотрел на часы и поднялся. — Пойду на завод…
— Сегодня ведь выходной?
— Работа помогает мне забыться. Мне очень тяжело, Александр! Сынок! Мне же хватает семьи. Моей семьи!
— Папа! Неужели вы не можете договориться?
— Не знаю, не знаю. Мы уже пробовали договариваться… А потом я увижу этот неодобряющий, критический взгляд, и мною овладевает холодное бешенство. Я никогда не оскорбил свою жену ни одним словом. Я сдерживался…
— Может, лучше, если бы ты не сдерживался, папа? Хорошенько бы поссорились, разбили пару тарелок, — а потом помирились!
— Разбили… тарелки? Какой вздор! Хм! Бить тарелки! — Отец пожал плечами.
Я проводил его до завода.
Когда я потом передал маме этот разговор, сна сначала загрустила, потом рассмеялась:
— Ты умница, сын! Я рада, что говорила с тобой, как со взрослым. Ты все понял. О, лучше бы он бил тарелки, даже стукнул меня разок, но только не это ледяное молчание.
Потом мама глубоко задумалась. Я не мешал ей. Я смотрел на бригантину с алыми парусами (они уже порядком выцвели, надо сделать новые паруса) и вспоминал Ермака еще маленьким. Как он пришел к нам впервые — мы еще жили тогда у бабушки — и недоверчиво сказал: «Алых парусов не бывает».
Надо его спросить, думает ли он так сейчас?
«СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!»
Старинные романы, до которых я, признаться, большой охотник, кончались обычно свадьбой героев. Предполагалось, что дальше уже все ясно и определенно: корабль героя благополучно прибыл в тихую гавань. У наших поколений — и отцов, и детей — женитьба есть начало короткого или длинного, на всю жизнь, путешествия, бурного или тихого, как сложится, но только не мирная гавань.
Ты счастлив, ты в упоении, но почему так тревожно и смутно на сердце? Что-то ждет впереди?
Ата согласилась быть моей женой. Это было неожиданностью для меня. Почему-то я был уверен, что она мне откажет… Еще высмеет, как мальчишку. Объяснился, словно бросился в холодную воду. Но она согласилась.
Мы в ту ночь ходили по улицам нашего города до рассвета. Я должен был рассказывать ей о далеких городах Африки, океанских волнах, пассатах, об исследовательской работе на «Дельфине», о бурях, штормах, о китах и акулах.
— А белого кита ты не видел? — спросила Ата.
— Белого не видел.
— Что такое романтика? — спросила Ата. — Почему она так влечет? Почему влечет недоступное?
Я процитировал ей слова Нансена. Они записаны у меня в дневнике, и я помнил их наизусть:
— «Романтика… Она вдохновляет людей к познанию, ведет их вперед. Романтика рождает в людях дух отваги и извечное стремление преодолевать трудности на непроторенных путях исканий. Романтика придает человеку силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая на великие свершения…»
— Как хорошо сказано! — прерывисто вздохнула Ата. — А знаешь, Санди, и ты и твоя мама всегда стояли по ту сторону обыденности. Вот почему меня так влекло к вам. Если я что ненавижу, так это обыденность… Твоя мама умеет делать из будней праздник. Ты весь в нее. Только ей всю жизнь ме-1няли делать праздник. Знаешь, какую жену нужно было твоему отцу? Чеховскую Душечку! Ты не такой!
— А ты знаешь, какую жену нужно мне? — бросился я словно с обрыва.
