— Поправляйся скорее да выходи на работу, — торжественно произнес Сперанский. — С нынешнего числа ты назначен начальником котлована.
Я невольно ахнул, Зиновий усмехнулся.
— Где уж мне, Сергей Николаевич, великодушный вы человек… разве я справлюсь! Курам на смех.
— Должен справиться! Тебе помогут, Зиновий Александрович. Там нужен энергичный организатор. Прокопенко не справлялся и давно просил меня заменить его.
— Благотворительностью занимаетесь, товарищ начальник! — грустно улыбнулся Зиновий.
— Не имею права! Потом ты поймешь. — Сперанский поднялся. — Поправляйся. Насчет котлована не волнуйся — справишься! Дадим тебе в помощь молодого инженера, как раз вчера прибыл на Вечный Порог. Эх, Зиновий, на тебя вся стройка теперь смотрит. Я верю в тебя! Нелегко тебе будет, да вон сколько друзей — помогут. Хоть бы ты скорее поправлялся: паводок-то на носу! Скажу откровенно, Зиновий Александрович, беспокоюсь!
С того дня Зиновий стал быстро поправляться. Когда я приступил к работе, Клоун один ухаживал за Зиновием. Ни одну санитарку к нему не подпускал, за что Зиновий был ему очень благодарен. Он стыдился своей беспомощности, не любил, когда его кормили с ложечки, и только для меня, отца и Клоуна делал исключение.
Клоун стал ухаживать и за другими больными. Когда его выписывали из больницы (в один день с Зиновием), Александра Прокофьевна предложила ему место санитара. Все нашли, что это для Клоуна подходяще, но, ко всеобщему удивлению, он наотрез отказался.
— Я уж пойду работать в котлован, к Зиновию, — пояснил он. Зиновий вышел из больницы в солнечный апрельский день,
когда бормотали ручейки под тающим снегом и пахло хвоей от нагретых сосен.
Строители организовали в его честь целый митинг и даже хотели его качать, но кто-то надоумил их, что Зиновия можно зашибить. Ребята подняли его на плечи и пронесли через весь поселок и по тракту до самого дома.
Там ждали его полный дом друзей, накрытый стол (женщины двое суток готовились к торжеству) и вино, чтоб выпить за здоровье, дружбу и мир.
Я заметил, что Зиновий, приветливо улыбаясь каждому, беспокойно искал глазами, и понял, к о г о он ищет. Мы ему еще не говорили…
— Таня уехала навсегда, — тихонько сообщил я ему. — Не с Глуховым, нет! В разные стороны. Уже после того, как его исключили из комсомола и изгнали с гидростроя.
На мгновение мне показалось, что у Зиновия шок, как тогда у Клоуна, но он овладел собою.
— Не с ним… — повторил я Зиновию в самое ухо, потому что было очень шумно: гости как раз размещались за столом. — В разные стороны. Все же они одно. Недаром столько лет дружили. Дружба с такими не проходит безнаказанно для души. Забудь о ней, ты еще встретишь единственную, и она будет настоящей.
— Таня настоящая, — возразил он упрямо и так невнятно, будто у него была каша во рту.
— Если настоящая, то вернется! — сказал я.
6
Это письмо я диктую в магнитофон, потому что это лучше,
чем диктовать человеку хорошему, но не понимающему тебя.
Таня. Мне хочется поговорить с тобой наедине.
Ты получишь маленькую посылочку — ленту с моим голосом…
и услышишь все, что я давно хочу тебе сказать. Так что каждую фразу уже выносил и обдумал заранее. Как сочиняют стихи.
Твой адрес мне дала Александра Прокофьевна. Мы теперь с ней друзья. Она славная женщина. Жаль, что у нее нет детей.
Вот уже месяц, как я понял: нам необходимо поговорить. Мне кажется, ты очень переживаешь свой отъезд с гидростроя. Быть может, называешь его бегством.
Когда совесть упрекает человека и он с трудом, после душевной борьбы и страданий, справится с совестью — это всегда нехорошо. Вредно. Потому что в другой раз он справится с этим быстрее и легче, а потом еще легче, и, глядишь, — человек уже не тот: нет той чистоты и принципиальности.
Но ты ни в чем не виновата, Таня! Тебе не в чем упрекнуть себя. Вот это я и хотел тебе разъяснить. Ведь я, честное слово, понимаю Таню Эйсмонт лучше, чем она сама себя понимает, лучше, чем ее «поняли» другие.
Пусть ты инженер, знающий и толковый, не побоявшийся работы на Севере, но ты девушка.
И вот эта девушка, впечатлительная и нежная, испугалась стать женой безрукого… Ничего здесь нет плохого. Если бы ко мне полгода назад пришла орава добрых, прямых, грубоватых парней и потребовала, чтоб я женился на безрукой женщине, которую я едва знал, — я бы тоже испугался. Это естественно!
Другое дело, если бы этой безрукой женщиной оказалась ты. Тогда я был бы только счастлив. Но это потому, что я люблю тебя. Ты же меня не любишь и потому испугалась.
Когда человек не отвечает другому взаимностью, нельзя ему ставить это в вину. Потому ты ни в чем не виновата. Что ж тебе было делать, как не уехать, если вся стройка ждала, что ты, как в кинофильме, вознаградишь пострадавшего героя, то есть меня.
Возможно, если бы не случилось несчастья, ты и полюбила бы меня. Иногда мне это казалось… Но любовь не успела расцвести в твоем сердце, подул ветер и занес ее снегом.
Теперь все это в прошлом.
И еще, дорогая Таня, мне хотелось сказать, чтоб ты не жалела меня. Как это ни странно, но я чувствую себя счастливым. Кто поверит этому? Я бы сам не поверил. Оттого и отказывался от ампутации.
Как объяснить, почему я, несмотря ни на что, чувствую себя счастливым?
Конечно, мне очень нелегко обходиться без рук и порой становится так горько, что хоть плачь. Но вместе с тем моя жизнь приобрела ту полноту, которой мне не хватало прежде. Только теперь я понял, что жил и работал вполсилы. Вот почему на меня часто нападала тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Когда какая-то часть ума, сил, способностей человека лежит под спудом — это действует угнетающе. Я не знал, что способен на большее, чем быть хотя бы и 'королем трассы'!
Там были свои трудности — утомительные рейсы, бессонные ночи, слякоть, дождь, снег, гололедица. Но если ты молод и крепок, это не требует напряжения всех сил — духовных и физических.
Когда человек легко справляется с трудностями, надо ему призадуматься: так ли он живет, полной ли грудью дышит?
Когда меня назначили начальником котлована, я подумал, что не справлюсь. Ведь Прокопенко — инженер, и то у него шло ни шатко ни валко, а я всего шофер и плотник.
Сергей Николаевич понял мои сомнения и сказал: 'Сначала присмотрись, потом примешь котлован'. Но «присмотреться» не пришлось: едва я появился в котловане, меня приняли как начальника. Вот и пришлось напрячь все силы и стать им. Собственно, я присмотрелся за те четыре года, что работал на гидрострое шофером. Меня всегда возмущали толчея и неразбериха, царившие в котловане и так мешавшие людям трудиться. Как инженеру, тебе известно, что трудность возведения сооружений на Ыйдыге в том и состоит, что работы сосредоточены на небольших площадках и ведутся не вширь, как было на Волге, а в высоту. Теснота — вот бич нашей стройки. С этого я и начал: попытался организовать труд людей так, чтоб не было этой толчеи, чтоб людям и машинам было просторно работать. Все с полуслова поняли меня, каждый сделал, как лучше не только ему, но и другому.
Через неделю котлован было не узнать. Руководство в восторге, на каждом собрании твердят: 'У
