— Вы хотите сказать, что на станции мне не найдется работы? — упавшим голосом спросила я.
Он молча кивнул, разглядывая меня в упор. Наступило неловкое молчание.
— Ну что ж, может, это и к лучшему… — сказала я неожиданно звонко.
— Почему к лучшему? — удивился Щеглов.
Я дотронулась до опалового ожерелья и промолчала.
— Вам надо, конечно, поговорить с директором станции, — поспешно заметил Иннокентий, — я, собственно, не в курсе. Очень сожалею, что необдуманно испортил вам настроение.
— Вам нечего тревожиться, — успокоил меня капитан. — Работы в Бакланах хватит, если даже на экспериментальной станции не окажется вакансии. Но мне кажется, Рената Алексеевна вас не отпустит.
— А я и не тревожусь. У меня ведь не одна специальность.
— Какие же еще? — полюбопытствовал Иннокентий.
— Слесарь-наладчик четвертого разряда. Радист. Повар…
— Радист?! — перебили меня оба вместе — и капитан, и начальник экспедиции. — Не может быть!
— Почему же? Я окончила курсы полярных работников. Радиоделу я училась у самого Козырева.
— Арсения Петровича? — Иннокентий даже привстал со стула. — Тогда, может быть, вы проведете один сеанс уже сегодня?
— С удовольствием… — На самом деле я чуть не поперхнулась.
— Мы оказались без радиста, — пояснил капитан, — команда почти заново меняется. Все ушли на новое судно, даже кок. Радист тоже ушел. А нам надо бы кое-что передать и в Бакланы и в Петропавловск.
— Где у вас радиорубка?
— Вот это по-нашему, без проволочек! Все разом поднялись из-за стола.
Радиорубка оказалась каюткой метров на пять, не больше. У иллюминатора крохотный столик, рядом — узкая пружинная койка, над которой полка для книг, все остальное пространство занято большими железными ящиками приемников со множеством ручек управления. Передатчик, телеграфные ключи, пишущая машинка, мягкое кресло для радиста.
Радиорубка долго была заперта, и все уже успело покрыться слоем пыли, так что я первым делом стала вытирать пыль.
Пока я наводила чистоту, мне подсунули целую кипу всяческих донесений и запросов… Тут были и данные метеорологических наблюдений с борта «Ассоль», и диспетчерская сводка слов на двести: широта, долгота, видимость, скорость, пройдено миль… запасы топлива, воды и т. д. и т. п. И радиограмма на экспериментальную станцию, и личные извещения с еще не просохшими чернилами. (Как же! Объявился радист!)
Уселась поудобнее в кресло, сзади набилось около десятка любопытных, Щеглов и капитан сели рядком на койке: приготовились оценивать меня как радиста.
«Ну, Марфа, не подведи своих учителей!» — приказала я себе мысленно и… отбарабанила за пять минут около трехсот слов.
У Козырева была лихая приплясывающая передача — чисто дальневосточная манера работы на ключе, и, по его словам, никто из учеников так не воспринял ее, как я.
Спасибо, дорогой Арсений Петрович, за твое долготерпение: не всегда-то я была понятливой ученицей. А теперь на мою работу одобрительно смотрел Иннокентий Щеглов — лучшая награда за мои старания.
Покончив с передачей, я перешла на прием и сразу же, на частоте пятьсот килогерц, приняла сигнал штормового оповещения.
Всем, всем, всем… Предлагалось заблаговременно укрыться за каким-нибудь островом или в ближайшей бухте… Кроме, конечно, тех, кто был в открытом океане, далеко от спокойных бухт.
…Когда я вышла на палубу, меня поразили глубокая тишина и безветрие. Где-то за горизонтом уже срывался шторм, а вокруг «Ассоль» все притихло, притаилось.
«Ассоль» слегка изменила курс.
Шторм мы переждали за одним из островов курильской гряды. Даже с наветренной стороны очень трепало. Я аккуратно исполняла обязанности радиста. Перезнакомилась со всей командой, а с женой капитана даже подружилась — милая и симпатичная женщина.
В Бакланы мы прибыли рано утром, а накануне вечером Харитон рассказал мне свою историю.
Я, по обыкновению, забралась на ботдек — шлюпочную палубу и сидела там на каком-то ларе. Океан был свинцово-черным, огромные черные тучи медленно ползли в небе, закрывая звезды. Я долго сидела задумавшись, уйдя в себя, и не заметила, когда подошел Харитон. Он, кажется, довольно долго стоял на палубе, прежде чем я его увидела, потом сел рядом.
— Предлагают мне идти боцманом на «Ассоль». Но сначала придется здорово поишачить на ремонте. Будут отделывать лабораторию, каюты…
— Как же вы решили?
— Никак еще не решил. Я и на рыбачьем судне хорошо зарабатываю. Конечно, здесь поинтереснее будет. Наука. У меня-то образование… всего восемь классов. Правда, за последние годы читать пристрастился. Успею еще решить. Я хотел спросить: ты, наверно, радистом поступишь на «Ассоль»? Или как? Уж очень, я слыхал, тобой довольны: мастер, говорят, высокого класса.
— Ну, какой там мастер — я же еще и не работала радистом, только училась. Мне пока не предлагали. Я ведь еду как метеоролог-наблюдатель.
— Слышал, но я думал, что, может, теперь…
Удивительно, но в море Харитон не внушал мне той антипатии, что в поезде. Впрочем, Харитон казался здесь совсем другим человеком. Я еще тогда не знала, каким разноликим, бесконечно меняющимся был этот трудный человек. Пока я видела его только в двух обличиях, и в обоих он доверчиво тянулся ко мне, потому что я была похожа на женщину, которую он любил (не имея права любить).
— У меня сейчас ясно на душе, Марфа, — сказал он тихо, — если б не сны… Хоть спать не ложись.
— Кошмары? — удивилась я. Не походил он на нервнобольного, такой здоровый парень.
— Чуть не каждый божий день вижу во сне, будто я убил человека, — мрачнея, пояснил он.
— Может, попить на ночь валерьянки или пустырника?
— Поможет, как мертвому припарки, — отмахнулся он. Мы помолчали. Невесело свистел ветер в снастях.
— Марфа… Ведь я убивал человека. Целых два месяца был убийцей, — понизив голос, признался Харитон.
Мне стало страшно. Может, он сумасшедший? Болен?
— Это ведь во сне, — мягко успокоила его я. Харитон хмыкнул:
— Если бы со сне… Наяву. Здесь на Камчатке никто о том не знает. Но тебе, Марфа, расскажу. Может, мне полегчает… Слушай. Ты только выслушай меня. Ведь я от тебя ничего не хочу, кроме того, чтоб когда душу открыть. Ты для этого очень подходишь. Я ведь иногда сам себя боюсь…
Вырос я в тайге. На Севере. Бревенчатые избы по берегу реки. Кедры. Одному кедру около шестисот лет было — молнией его ударило. Сосны, ели, пихты, мхи. Тайга на тысячи километров. Безлюдье. Родители у меня староверы. Отец был человек легкий, веселый, работал по сплаву леса. А вот мать Виринея Егоровна, ох, крутого характера, мрачная, молчаливая. Она прокляла моего старшего братуху Василия за непослушание и антирелигиозную работу на селе. Братуха уехал в Москву учиться, в лесную академию. Кончил. Даже звание какое-то научное получил. И все же с наукой у него, похоже, ничего не вышло. Вернулся в родные места, начальником леспромхоза. Но это уже после того, что со мной случилось…
Я сызмальства промышлял в тайге. Летом собирал ягоду, осенью орехи, зимой ставил самоловы на белку, а то и песца. Ходил с отцом на охоту. А когда отец незадолго до своей смерти подарил мне ружье, стал и один охотиться.
Ты, Марфа, выросла в столице, и наших дел тебе не понять… Тайга — она ничья… Мое право ходить на зверя, когда хочу и где хочу. К тому я привык сызмальства. И вдруг меня называют браконьером, штрафуют, угрожают тюрьмой…
