микрофоне), но в то же время своя, самобытная, неподражаемая.
Даже давно запетые песни у нее звучали ново и своеобразно. Почему же никто мне не сказал, как она поет? Ведь они живут с ней в одном городе, слышали ее, наверно, не раз. Как же можно, послушав ее пение, говорить о других ее качествах и не сказать о самом главном.
И почему Рената, сама такая талантливая, ни разу не сказала мне, какой у Ларисы голос?
И куда-то сразу исчезла вульгарность Ларисы, грубость, сварливость.
Как могло произойти это чудо? Ведь чудо же!
Лариса сама аккомпанировала себе на гитаре. Она трогала струны легкими, скользящими движениями пальцев, и струны гудели чуть слышно, словно доносились издалека. Она забыла и обо мне, и об этой неубранной комнате и одну за другой исполнила несколько известных песен. Потом, бросив на меня взгляд и чуть поколебавшись, спела странную незнакомую песню. И так спела, что у меня мурашки пробежали по коже.
Лариса тихонько отложила гитару.
— А чьи это слова? — спросила я, потрясенная ее пением.
— Тебе понравилось? Сама сочинила, — сказала она, как-то криво усмехнувшись.
— Не понимаю! — У меня дрогнули губы.
— Что ты не понимаешь?
— Ведь вы же настоящая певица. Разве вам никто этого не говорил? Не может быть! Почему вы не в консерватории? Не на сцене? Вас бы слушали… Тысячи людей получали бы радость. Черт знает что!..
У меня хлынули слезы. Я их сердито вытирала, они текли вновь. Лариса как-то странно смотрела на меня.
— Ну и ну! — Она скорчила рожу. — Чего ревешь? Жалко, что ли, меня стало? Меня отродясь никто не жалел. Я злая. А злых ведь не жалеют. Их боятся и ненавидят. И перестань меня оплакивать. Я еще такой дуры не видела.
Лариса подождала, пока я насухо вытерла слезы.
— Я училась пению, — продолжала она. — Дальневосточный институт искусств. Во Владивостоке. Но меня исключили. Понимаешь, исключили. Пришлось переквалифицироваться на бухгалтера.
— За что же исключили?
— Была целая история. В меня влюбился преподаватель, а его жена подала заявление ректору… А во всем виноват Иннокентий. Я жила в городе одна. Кент никак не мог расстаться с экспериментальной станцией и своей драгоценной мамочкой. Я его предупреждала… Так и вышло.
Если бы я обещала быть паинькой, меня бы восстановили. Отец ходил просить, а с ним во Владивостоке считаются. Но я надерзила всем этим старым грымзам. И меня выставили.
— А теперь?.. Может быть, примут?
— Снова учиться? Уж поздно. Чепуха. Да и голос не тот. Пою много. Ничего, с меня хватит и самодеятельности.
Я поднялась уходить, но в дверях замялась. Мне захотелось сделать что-нибудь для этой женщины.
— Хотите, я уберу вам комнату? Лариса расхохоталась:
— До чего же ты смешная девчонка. Я же не больна, руки-ноги есть.
— Но может, вам лень?..
— Разве лень уважительная причина?
— Иногда…
— Что ж, убирай, а я полежу. — Лариса с нахальным видом разлеглась на диване, а я торопливо принялась за уборку.
Прежде всего пришлось вынести переполненное мусором ведро, от которого уже попахивало, но оно тотчас наполнилось снова. Перемыла посуду, вытерла пыль, отмыла крытый линолеумом пол. Устала страшно. Обнаружив чистое постельное белье, я бесцеремонно растолкала задремавшую Ларису и переменила ей наволочки и простыни. Потом огляделась: совсем другая комната!
Уходя, я сказала:
— Теперь можете петь.
…Ночью я проснулась: кто-то плакал в подушку. Было темно, я прислушалась. Лена!
Я присела к ней на кровать.
— Лена, милая, что-нибудь случилось?
— Ничего никогда не случается! — всхлипнула Лена и, уткнувшись мокрым лицом мне в плечо, заплакала еще пуще.
— Ленка влюблена в боцмана, — пояснила Миэль. Она тоже не спала.
— В Харитона?
— Ну да! А он никакого внимания на Ленку не обращает. За ним же Лариса бегает.
— Чепуха, она ведь замужем, — резко возразила я.
— Ну и что? Ей не впервой. С кем она только не путалась! Она и не скрывает. Говорит: мой муж — мне
