— Исключительные математические способности! — сказал Кирилл. — Я бы даже сказал — одаренность, талант. Пусть он пока не совершил никакого открытия, но, понимаешь, у него удивительно своеобразный подход к любому математическому решению — самобытный, оригинальный. Ему надо учиться, а не в пекарне работать. Ну хотя бы заочно.
Я рассказал Кириллу все об Алеше. Он был потрясен..
— Впрочем, маленького Эйнштейна учителя считали умственно отсталым, в чем и убеждали родителей, — вспомнил он.
Зато о Виталии Кирилл отзывался очень плохо: пьет, прогуливает, есть способности, но нет ни трудолюбия, ни любви к театру. Равнодушен и ленив. Виталию со дня на день грозило увольнение.
— Мы еще как следует поговорим с ним — Алеша и я, — сказал я. — Женя слишком невыдержан. Единственно, чего он от Виталия добился, чтоб тот пьяным не приходил домой.
— Попробуйте, — вздохнул Кирилл, — боюсь, что никакие убеждения не помогут.
— Попытаемся, еще попробуем, — возразил я, — что же смотреть, как он катится в пропасть, когда надо его удержать?
Про себя я подумал, что должен спасти Виталия в память Никольского, которого никто не пожелал спасать, будто так и надо, чтоб человек на глазах у всех спивался.
Засыпая, я снова вспомнил слова Сент-Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил…»
Утром, как только Кирилл проснулся (он вставал рано), я позвонил Жене и предложил ему помочь устроиться на новой, квартире.
— Вот спасибо! — обрадовался Женя. — Я сейчас заеду за: тобой, и мы вместе перевезем мебель, которую я купил еще позавчера.
— Заезжай, я буду тебя ждать на углу улицы.
Я разъяснил, где буду ждать, а Женя удивился, как меня туда, занесло в такую рань: он ведь не знал, что я не ночевал дома.
Мы привезли купленную Женей мебель, потом съездили в пекарню и забрали там его вещи. Я наскоро предупредил Алешу, что сегодня же вечером возвращаюсь к нему, и поехал с Женей на его новую квартиру.
Квартирка была чудесная. Мы расставили мебель, и я предложил Жене ехать немедля за Маргаритой и Аленкой, а я останусь у него и все приберу к их приезду.
Женя был очень тронут, оставил мне вторые ключи на случай, если мне понадобится выйти, и поехал на своем «Урагане» за семьей.
Телефона у него не было, и я чувствовал себя в надежном укрытии: никого мне не хотелось видеть.
Расставив его книги, развесив в шкафу костюмы, рубашки, сделав небольшую перестановку мебели (по-моему, так Маргарите больше понравится), я сбегал к соседям за ведром и тряпкой и вымыл полы. Потом огляделся и решил что не хватает для новоселья лишь занавесок и цветов. Ну, занавески привезет Маргарита, но вот цветы… где взять цветы в конце декабря?
Я пошел в ближайшую столовую и пообедал, а затем позвонил на базу Кузькину и попросил помочь с цветами.
Афанасий Романович, похоже, зачесал затылок, но потом вспомнил что-то и велел мне возвращаться к Жене и ждать цветы, которые привезут на машине.
И цветы привезли, в горшках, цветущие, набирающие бутоны, и просто декоративные. Их доставили в газике два товарища Жени по автобазе, они таскали, а я их ставил на пол.
— Где вы достали столько цветов? — не выдержал я. Оказалось, что на алюминиевом заводе имеются оранжереи, и Кузькин выпросил под каким-то предлогом цветы, прямо в горшках. Ребята осмотрели Женину квартиру, повосхищались и уехали. А я расставил цветы — на подоконниках, шкафах и лакированных тумбочках. Получилось очень уютно. Я прилег на диван отдохнуть, когда в дверь опять постучали.
Решив, что это либо соседи, либо шоферы зачем-то вернулись — Жене еще было рано, — я медленно поплелся в переднюю и отпер дверь.
На площадке стоял тот, кого я еще вчера считал своим отцом. Я попятился. Андрей Николаевич Болдырев вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь.
— Еле тебя нашел, — сказал он. — Надо, Андрюша, с тобой поговорить.
Странно, но начиная с этой минуты — с этого дня — время как бы ускорило свой ход. События уплотнились неимоверно: как будто в один день втискивалась целая неделя. Я не преувеличиваю.
— Ты слышал вчера наш разговор? — начал Андрей Николаевич, входя. — Ведь так?
— Вы присядьте, — пригласил я, смутившись.
— Неважно. Ну, давай сядем. Значит, слышал? — Мы сели у стола, напротив друг друга.
— Слышал.
— И потому не пришел ночевать? Я хочу знать почему? Обиделся на меня, рассердился?
— Ну, что вы! За что?
— Ты как будто привязался ко мне, даже полюбил, как отца. А теперь что же, сразу разлюбил?
— Андрей Николаевич!
— Ты меня называл отцом…
— Но вы не отец. Знали это с самого начала. Вам просто стало меня жалко… Видно, я был действительно очень жалкий, уж так хотелось иметь отца! Сколько я могу пользоваться вашей добротой и… жалостью.
— Угу. Я примерно так и понял. Но дело — для меня — осложнилось тем, что я полюбил тебя, как сына. Понятно, как родного сына! Я очень страдаю из-за того, что ты ушел. Ты сказал Алеше, что вечером переедешь к нему. Прошу тебя, не делай этого, возвращайся ко мне, как к отцу. Все думают, что ты мой сын, пусть так и будет. А за то, что я не принял тебя тогда… четырехмесячного, прости. Это была моя ошибка. Самая большая ошибка в моей жизни. Неужели ты не сможешь простить? Андрей!..
— Андрей Николаевич, ни о каком прощении и речи не может быть. Никого на свете я не люблю больше, чем вас. Всю жизнь буду помнить, как вы меня приняли, как мы жили это время, до приезда мамы. Мой отец, настоящий, художник Никольский, но разве бы я мог его любить и уважать больше, чем вас. Если бы я только знал, что он мне родной…
— Тебе его жалко?
— Очень! Вы не представляете, как мне его жалко.
— Представь, Андрюша, мне тоже его жаль. Он был талантливый художник.
Мы помолчали, не сводя друг с друга взгляда.
— Так вернешься? — возвратился он снова к этому же.
— Андрей Николаевич, помните, у нас ведь было договорено, что вы женитесь на Христине, а я живу у Алеши. Простите, но что именно изменилось?
— В моей личной жизни все изменилось. Я собирался жениться на Христине… Теперь это невозможно.
— Из-за мамы? Вы опять вернулись друг к другу?
Болдырев тяжело вздохнул и опустил голову на руки. Несколько минут тишина стелилась в комнате, как тяжелый бесцветный туман. Затем он поднял голову и прямо глянул на меня.
— Я понял, что не люблю Христину. Люблю, как сестренку, очень уважаю… ну есть немного увлечения. Она стоит большего чувства, сынок. А я всю жизнь любил лишь одну женщину… Ксению, твою маму.
— Вы опять сходитесь?
— Нет, Андрюша, нет, Ксения сказала, что ее чувство перегорело… Слишком долго ждала меня, не надеясь, не веря. Она выходит замуж за…
— Кирилла?
— Ты знаешь?
— Он мне сказал. Мама прислала ему телеграмму, что согласна быть его женой.
— Ну вот, видишь. Мне она этого не говорила.
— Но она же вас любит! Что мама, с ума сошла? Уж эти женщины — все напутают, запутают. Возможно, она и увлеклась Кириллом, там, в Крыму, как вы Христиной. Но любит она всю жизнь только вас.
— Откуда ты знаешь, дружок?..
— Откуда!.. Я видел, с каким лицом собирала меня на Байкал — к вам! Все вечера, допоздна, таскала меня по Москве, вроде как я прощался со столицей, но водила-то меня лишь по тем местам, которые связаны в ее душе с вами. Понимаете или нет? И разве мы все (мои друзья и я) не видели, как вы смотрели друг на друга в тот вечер ее неожиданного приезда. Мама любит вас!
— Но выходит замуж за Дроздова. Я опять остаюсь один. Но теперь мне одиночество особенно в тягость, просто нестерпимо. Вот почему я зову тебя обратно ко мне. Разве мы плохо бы с тобой жили?
— Скажите… Мама должна теперь уйти от вас, раз я ушел, все же неловко вам в одной комнате, если вы не муж и жена?
Андрей Николаевич усмехнулся.
— Я тоже так думаю. Ксения говорит: какие глупости! Ей у меня удобнее, чем в гостинице. Кроме того, ей лучше всего работается вечером, она задает мне массу вопросов, как директору института, ну, и как бывшему геодезисту-топографу, исходившему этот край вдоль и поперек.
— Это верно, — подтвердил я. — Вечно мне не давала уснуть. Значит, мама еще не уходит от вас?
— Пока нет. Уйдет, когда зарегистрирует свой брак с Дроздовым.
— Когда будет свадьба?
— Не скоро. Боится, что счастье помешает ее работе над фильмом.
Я с удивлением уставился на него.
— Так о каком одиночестве вы говорите?
Я подошел и по-сыновьи обнял старшего Болдырева.
— Как только она уйдет, так я переберусь к вам. А до тех пор поживу у Алеши в пекарне.
— Ты сердишься на мать?
