людям, которые больше любят рассказывать, нежели слушать, и наилучшим собеседником считают тех, кто слушает их, не перебивая. Мелхиседек не прерывал; он сидел молча, ощупывая игумена своими колючими глазами.
«Нет, на него положиться нельзя, — наконец решил он про себя, — никчемный человек». И вслух сказал:
— Зело интересные вещи рассказываете. Я ещё вечерком зайду к вам, если не возражаете. Кошевого бы мне повидать. Еду я из Петербурга, удостоила меня государыня грамоту передать ему.
— Может, что про наш монастырь? — насторожился игумен.
— Сам того не ведаю, запечатана грамота; только я нахожусь в сомнении, чтобы про монастырь в ней говорилось. Где сейчас кошевой?
— Вряд ли вы застанете его дома. Собирался он сегодня куда-то, будто в зимовник свой. Завтра после утрени отдадите, он будет в церкви.
— Не проспать бы, утомился немного, — зевая и поглядывая на дверь соседней кельи, молвил Мелхиседек.
— Не беспокойтесь, — замахал руками игумен, — я скажу пономарю, он разбудит. Пойдет поднимать кошевого и к вам зайдет. Вы, я вижу, отдохнуть хотите с дороги. Прошу вот сюда, до вечера ещё успеете отдохнуть.
…Проснулся Мелхиседек перед заходом солнца. Взял в руки высокий, похожий на меч посох, отправился осматривать Сечь. Сечевой игумен хотел было дать в провожатые кого-нибудь из послушников, но Мелхиседек отказался.
По улицам тут и там слонялись запорожцы. Одни проходили быстро, очевидно спешили по каким-то делам, другие же — а таких было большинство — бродили без дела от куреня к куреню, от одной группы к другой.
Держась рукой за тын, отыскивая места посуше, Мелхиседек добрался по размокшей грязной улице до майдана. На краю майдана стояли в ряд несколько шинков. Приземистые, покосившиеся, они глядели своими подслеповатыми окнами в землю, как будто стыдясь посмотреть в глаза прохожим. Каждый навес поддерживали два трухлявых столба, отчего шинки походили на нищих, которые, опершись на палки, выстроились возле церковных ворот. Около второго от края шинка Мелхиседек заметил порядочную толпу запорожцев. Они стояли полукругом около завалинки. Посреди толпы сидел слепой кобзарь с сизоватым двойным шрамом на лбу. Около него, поджав под себя ноги, примостился мальчик. Кобзарь качал длинной седой бородой, перебирая сухими руками струны почерневшей от давности кобзы. Кобзы почти не было слышно — ее заглушили сильные казацкие голоса. Мелхиседек прислушался. Чтобы лучше разобрать, о чем поют запорожцы, он обошел лужу и приблизился к толпе. Запорожцы, обнявшись за плечи, притопывали ногами, громко пели:
У нашого отамана
Нема штанів, ні таляра.
Ой, скиньмося по таляру,
Купим штани отаману,
Штани мої ряднянії…
Мелхиседек больше не мог выдержать.
— Если стыда не имеете, хотя бы греха побоялись! — громко крикнул он.
Запорожцы смолкли, удивленно оглянулись назад и расступились, пропуская вперед Мелхиседека.
— А ты, вместо того чтобы бога славить, — продолжал он, обращаясь к кобзарю, — срамные песни поешь.
Кобзарь поднял невидящие глаза и заговорил тихо, по привычке слегка касаясь пальцами струн:
— Не знаю, кто ты, человече божий, однако напрасно мешаешь веселиться. Будь спокоен: бога мы не забываем, не во гневе он на нас и за песни эти. В песне — радость, утешение.
— Разве в таких песнях утешения ищут? — Мелхиседек обвел взглядом запорожцев. — Есть молитвенные, божественные песни: что могли бы мы знать без молитвы? С нею легко крест земной нести.
— Можно несть, — негромко, а все же так, чтобы услышал Мелхиседек, промолвил один из запорожцев, — когда в кармане есть.
Он хотел ещё что-то добавить, но Мелхиседек обернулся, взмахом обеих рук сразу остановил его.
— Помолчи лучше! Пока уста сомкнуты, ты ещё хозяин своего слова, а отверзлись, вылетело — им уже дьявол владеет. Мы часто не думаем, что говорим, в том и беда наша…
— Батюшка, право же, бога мы славим прежде всего, — спокойно, негромко заговорил один из запорожцев, встав напротив Мелхиседека. — Денно и нощно ему молимся. А сейчас нам не мешай, проповеди читать у нас свой поп есть. Господь веселых людей любит. Эй, кобзарь, метелицу!
Кобзарь ударил по струнам. Запорожец топнул ногой на месте, хлопнул ладонью по голенищу и, раскинув руки, пошел по кругу, часто перебирая ногами. Вдруг он, словно бы обо что-то споткнувшись, подался вперед, присел на правую ногу, выбросив вперед левую. И шагом пошел по кругу вприсядку.
— Нехристи иродовы! — выругался Мелхиседек. — Прости, господи, что согрешил, — шептал он, отходя от запорожцев.
— Ух и пляшет, словно его черт вилами подбрасывает. Мотню не разорви, — донеслись до него голоса.
Мелхиседек не оглядывался. Он не шел, а бежал через площадь. Едва не наткнулся на какую-то телегу — это посреди майдана расположился на ночь обоз с рыбой. Обходя возы, оступился в лужу и, выскочив на сухое, остановился.
«Нужно возвращаться в монастырь», — подумал он.
Однако идти снова мимо шинков не хотелось. Мелхиседек взглядом обвел майдан, раздумывая, по какой улице лучше пойти.
— Ваше преподобие, — внезапно услышал он сбоку, — чего-то вы одни посреди майдана стоите?
Мелхиседек оглянулся. Возле него стоял Зализняк.
— Просто так, — ответил он нетвердо. — Сечь осматривал, теперь хочу в монастырь попасть.
— Заблудились? Вот так через майдан идите.
— Я уже шел этой дорогой, хотелось бы назад по другой.
— Пойдемте со мною, я провожу вас, — предложил Максим.
Они пошли рядом.
— Не думаешь на Сечи остаться? — после некоторого молчания спросил Мелхиседек и остановился перед лужей, разыскивая глазами место посуше.
Зализняк указал рукой на чуть заметную тропинку между двумя колеями.
— Сюда идите. — И, помолчав, добавил: — Оставаться мне тут не хочется. Да и незачем.
Мелхиседек осторожно двинулся вперед, ощупывая посохом дорогу.
— Куда же ты поедешь, снова к кому-нибудь наниматься?
— Выходит, что так. Куда-нибудь да поеду. Была бы спина, а дубина найдется. Скорее всего, вернусь в родное село.
Мелхиседек вышел на сухое место, немного подождал Максима, пошел рядом. Ему всё больше и больше нравился этот аргатал. Нравилось его открытое, смелое лицо, приятная, хотя и скупая улыбка, нравилось и то, как рассудительно он говорил, как внимательно вслушивался в речь собеседника.
— Слушай, а не пойти ли тебе к нам, в монастырь? Там никто не будет измываться над тобой: перед богом — все равны. Поработаешь на монастырском дворе, понравится — в монахи пострижешься. Ты говорил, что не женат. А не захочешь постричься — сможешь пойти, куда сердце влечет, никто тебя задерживать не станет.
Максим задумался.
«Ей-ей, правду говорит игумен, — размышлял он. — Перед богом все равны. А разве нет?»
— О! Максим! — прервал его мысли встречный казак. — Здоровый будь. Откуда? Каким ветром?
— Суховеем, — ответил Зализняк. — После расскажу.
Запорожец, видя, что Максим с монахом, не стал задерживать его.
— Заходи сегодня вечером в наш курень, — пригласил он.
