100 %. Произвожу эксперимент.
Какой-то чин спросил фамилию и откуда я. Я назвался, добавив:
— Прибыл по спецнаряду ГУЛАГа в качестве зоотехника. По недоразумению оказался на общих работах. Но и здесь стараюсь не уронить честь и достоинство советского специалиста.
Золотарев открыл было рот, чтобы что-то вставить, но его прервали: «И Вы такого специалиста не используете как следует?»
Большой чин приказал:
— Платить ему за все время работы две зарплаты! Сказано — сделано: кроме своих «положенных» десяти-пятнадцати рублей нам с Андреем перепало еще рублей двести; ведь из второй зарплаты не вычитали «питание-обмундирование».
«Посиди за меня»
Последние несколько лет на Орумбае содержались одни «бесконвойники». Поэтому зону запирали только на ночь. Конвой состоял всего из пяти человек, а карцер — обязательную принадлежность каждой зоны — Золотарев приспособил под каптерку. Старую каптерку не раз разворовывали, и он теперь уповал на каменные стены новой. Однажды я чем-то провинился, и Золотарев, забыв об отсутствии штрафного помещения, приказал старшему по конвою:
— В карцер его! А сам уехал.
Конвоир долго придумывал, куда же меня поместить. Мы с ним обошли весь участок и, наконец, его осенило:
— Сиди в помещении проходной на вахте!
Обычно там сидел вертухай и с помощью особого рычага отпирал и запирал входную дверь, ведущую в зону. Замка на вахте не было, и конвоир, оставляя меня, замотал на вахте дверные петли проволокой и ушел домой.
Я от нечего делать стал перед всеми выходящими из зоны запирать калитку и отпирал ее только после того, как они мне доложат, куда и зачем идут. Тут подошел Тарарыкин — очнь любознательный старичок. Он окончил всего четыре класса приходской школы, но много читал. Причем очень верил всему прочитанному — будь то наука, фантастика или памфлет. Он заинтересовался, что я делаю, и когда я рассказал, что введена новая должность вахтерного наблюдателя, глубоко вздохнул:
— Вот повезло тебе! А меня послали к озеру нарезать веников из осоки.
Я милостиво предложил:
— Давай поменяемся, ты посиди тут, а я схожу за вениками, заодно искупаюсь.
Он согласился и с удивлением заметил, что дверь заперта проволокой. Я объяснил, что это подшутил кто-то из зеков. Он отпер меня, и мы поменялись ролями.
Когда я, накупавшись вволю и связав из осоки два или три веника, вернулся, Тарарыкин все еще сидел на вахте. Он с удивлением рассказал, что обед ему принесли отдельно, да еще двойную порцию каши дали (повар, очевидно, пожалел штрафника и решил подкормить впрок). К вечеру вахта понадобилась для дежурного и Тарарыкина выгнали в барак — дежурный вертухай не знал фамилии наказанного и руководствовался поголовьем. Да и приказ относительно карцера никто из дежурных всерьез не принял.
Вскоре и Тарарыкин отыгрался. Его назначили обрабатывать какой-то огород далеко в степи. Приказ гласил: «Пока не закончишь работу, в зону не возвращайся». Продуктов дали ему на неделю, но вот прошло уже дней десять, а Тарарыкин не появлялся. Я решил его навестить.
Возле шалаша горел костер, и в котелке что-то варилось, распространяя аромат свежей ухи. Тарарыкин любезно предложил разделить с ним трапезу. Уха оказалась замечательной. Оглянувшись вокруг и не увидев даже вдали подходящего водоема, я спросил:
— А где же ты рыбу ловишь?
— А ее тут много бегает, — невозмутимо ответил Тарарыкин, извлекая из котелка пятипалую лапку ящерицы.
В милости у начальства
Зимой нас гоняли в поле на снегозадержательные работы. Из-за сильных ветров снег с полей сдувается в овраги и более низкие места. В результате на возвышенных участках его остается мало и при таянии почва плохо пропитывается водой. Мы строили из снежных кирпичей стенки поперек направления господствующих ветров. Со времен создания лагерей снег считался самой благодатной работой — он позволял туфтить. Попробуй-ка учти, сколько снега выпало и сколько переработано! Туфта — это на лагерном языке очковтирательство. Насколько она распространена, можно судить по поговорке, возникшей еще при постройке Беломорского канала — «Без туфты и аммонала не построить нам канала».
Несмотря на однообразие заснеженных полей, в них было и свое очарование. В солнечные дни кристаллики снега преломляли лучи и светились почти всеми цветами радуги — от оранжевого до фиолетового. Я говорю «почти», потому что ни разу в искрящемся снеговом насте мне не удалось увидеть красного огонька. Как будто сама природа Карлага невзлюбила этот цвет — цвет крови и пламени, дурацкого колпака и пионерского галстука.
Однажды мне приснилось во сне, что я вижу свою фамилию в списке зеков, назначенных на этап. Утром после завтрака приехала из Бидаика машина, привезли список лиц, подлежащих этапу. В списке была и моя фамилия. Нас отвезли в Бидаик, а оттуда мы погнали скот на мясокомбинат в Долинку, пройдя пешком километров четыреста.
Из Долинки я попал в отделение Исень-Гильда. Здесь, кроме других животных, разводили и лошадей. Меня взяли на конюшню в качестве конюха.
Как-то зимой я вез степью начальника ветеринарной части. Он был по званию капитан, окончил военно-ветеринарную академию и попал в Карлаг по распределению, тем не менее, он относился к классу рабовладельцев, а я к классу рабов, и в наших взаимоотношениях была соответствующая субординация. Вдруг лошади повели ушами и явно забеспокоились. В стороне от нас бежала стая волков. Капитан вскинул ружье, с которым не расставался в поездках, и выстрелил. Лошади рванулись и опрокинули сани. У конников считается позором не упасть с лошади, а выпустить из рук повод. Возможно, по этой привычке я и вцепился в вожжи. Меня поволокло по снегу. Километра через полтора лошади остановились, взмыленные и храпящие. Тащить по снегу перевернутые сани и человека, натягивающего своим телом вожжи, — работа не легкая. Я успокоил лошадей и перевернул сани. Оставленный в степи капитан вряд ли добрался бы до ближайшего аула, тем более, что начиналась пурга. Чтобы не иметь долгих объяснений с «опером», я поехал его разыскивать. След от перевернутых саней еще не запорошило, и я, наконец, увидел сидящую на снегу фигуру, позой своей выражающую отчаяние. Он знал отношение зеков к начальству и был уверен, что я не вернусь (потом мне рассказала об этом его жена). Он сел в сани, и мы, руководствуясь вешками с привязанными к ним пучками травы — дороги в степи постоянно заметает снегом — поехали рысцой домой.
Через некоторое время ушла с работы вольнонаемная заведующая ветеринарной аптекой. На эту должность начальник вет-части устроил меня. Я стал единственным человеком в лагере, в распоряжении которого был спирт. Причем спирт я получал по весу, а в рецептах принято выписывать по объему. Сам я к спиртному был равнодушен и не пил, но за спирт можно было сделать все: перевести хорошего зека на хорошую работу, избавить от наказания и, наконец, просто угостить друзей.
«Чернушник загибается»
