В то время я подружился с заведующим клубом, бывшим прокурором по гражданским делам Житловским. Когда-то, еще до аптеки, он меня устроил при клубе консультантом по гриму и костюмам. Это давало мне возможность иногда отлынивать от работы.
Однажды перед каким-то праздником (кажется, это было 23 февраля) он попросил помочь ему убрать сцену. На видном месте висел портрет вождя. Житловский предложил украсить его красной лентой. Я ответил:
— Муаровой — с удовольствием. Другими не буду.
В день моего рождения четвертого марта он пришел ко мне и вместо поздравления сказал:
— Готовься выполнить свое обещание насчет муаровой ленты. Чернушник загибается.
Я не поверил, но он принес газету, где говорилось о дыхании Чейн-Стокса (предсмертное дыхание, названное именами описавших его авторов)… Такого подарка в день рождения я еще не получал. На следующий день я выполнил свое обещание. Вольняшки плакали. Зеки, привыкшие ко всему, думали «А что же дальше?…»
Дальше вышел указ об амнистии. Я газету не читал, чтобы не расстраиваться, так как слышавшие радио уже сообщили, что 58-я статья не освобождается. Но тот же Житловский своим прокурорским оком узрел одну деталь: «Не применять амнистию к лицам, осужденным на срок свыше пяти лет за…» А у меня было пять!
Пятнадцатого мая очередную группу освобождающихся привезли на Карабас. Я пошел разыскивать лекпома, того самого, который присутствовал на упомянутых сеансах телепатии. Он за последние годы увлекся музыкой и играл на аккордеоне. Вечер прошел приятно, я довольно поздно вернулся в барак. Подложил «сидор» (рюкзак) под голову и уснул. Снилось мне что-то, сопровождавшееся характерным звуком, напоминающим хруст снега. Я проснулся из-за неудобной позы — голова лежала слишком низко. Оказывается, мой рюкзак снизу, через щель в нарах, разрезали бритвой и вытащили из него почти все содержимое: свитер, простыни и прочие вещи.
Перед радостью предстоящего освобождения такой пустяк не мог меня даже слегка огорчить. Упомянул я о нем лишь потому, что это был первый случай, когда меня обокрали. Воры, приехавшие вместе со мной, как-то даже извинялись за то, что не успели предупредить своих коллег, что я — «свой человек», и пообещали отыскать все украденное. Но было не до того. После завтрака мы переступали порог пересылки и в ожидании оформления документов разбрелись кто куда.
«Ты что, ее сочинил?»
Какой-то доморощенный фотограф снимал стареньким ФЭДом кандидатов на волю. Несколько «пунктов милиции» занимались оформлением паспортов и справок. Компания «цветных» пела на заунывный мотив очень знакомую мне песню. История этой песни такова.
Как-то мой сосед по нарам, харьковчанин А. И. Погорелый, получил от родителей письмо, где сообщалось, что его жена заочно оформила с ним развод и сошлась с соседом. Погорелый был доцентом, специалистом по эктопаразитарным заболеваниям. В лагере он продолжал интересоваться своей наукой и иногда экспериментировал на себе (благо, в эктопаразитах недостатка не ощущалось). Он получил десять лет за то, что «разрешил» пользоваться своей библиотекой немцам во время оккупации Украины (попробуй, не разреши!). После того, как он пожаловался на приговор в Верховный суд, добавили еще пятнадцать.
Его жену никто всерьез не осуждал, «декабристские жены» встречались очень редко. И не ее вина, что на сроки Советская власть не скупилась. Однако Погорелый зачах и мы, как умели, старались его развлечь. Я посвятил ему стихотворение. Блатным оно почему-то понравилось. Они подобрали довольно примитивный — под стать словам — мотив. Вот это стихотворение:
Почему-то последнюю фразу пели «И рискуя по-новой в тюрьму». Я заметил это певцу, на что он недружелюбно ответил:
— А тебе какого… надо? Ты что, ее сочинил, что ли?
Что я мог ответить? Все равно мне бы не поверили. Очень может быть, что стихотворение попало в одну из тетрадей, куда блатные записывают полюбившиеся им песни. После каждой корявым почерком значится «писав» и подпись вора, хозяина тетради.
В этих тетрадях, наряду с явной пошлятиной, можно разобрать и искаженные стихи Лермонтова, Есенина, Некрасова. Что ж, против такого соседства я не возражаю.
Итак, в последний день заключения я лишился ненужных тряпок, ненужных стихов и ненужного номера личного дела, который все эти годы значил больше, чем фамилия. У многих рецидивистов фамилий было несколько, а вот номер — один единственный.
Роль труда
В середине дня нас распределили по теплушкам и эшелон тронулся на запад. Позади остались лагеря. Впереди маячила свобода!..
В вагоне какая-то пожилая женщина спросила:
