— Сколько Вам лет?
— Двадцать восемь.
— Вы очень молодо выглядите. Можно подумать, что и не сидели.
— Как так?
— А разве Вы не замечали, что в заключении стареют быстрее, чем на воле. Оглянитесь вокруг, разве этим людям можно дать их годы? Вспомните лица своих солагерников.
Я задумался: в чем дело? Питание? Психика? На лицах лагерников часто проступала печать какого-то отупения. Неужели ее поставил тот самый подневольный труд, который на многочисленных лозунгах преподносился как дело чести, дело славы, дело доблести и геройства? Труд, который, по словам Энгельса, превратил обезьяну в человека. Если верить соседке по вагону, что я состарился в лагере меньше других, то я ведь отличался от других лагерников только своим отношением к подневольному труду. Я сачковал, они вкалывали, хотя многие из них могли бы тоже сачковать. Я старался смотреть на вещи легко, они все принимали близко к сердцу, даже труд. Понадобился наглядный пример с сеном, чтобы люди поняли нерентабельность лагерной работы.
Нам, заключенным, много вдалбливалась и словами, и лозунгами, и карцером необходимость честного отношения к труду. Где не убеждает логика, применяется магия слова. Даже к самому бессмысленному сочетанию слов человек привыкает, он перестает над ними задумываться, не замечает бессмысленности. Допустим, свободный труд необходим человеку как воздух. Но почему воздух так не рекламируют, как труд? Видимо, потребность дышать понятна и без напоминаний. Ну, конечно, сообразил я, в лагере человек не свободен в выборе трудовой деятельности, вот ему и приходится напоминать, чтобы не разучился работать. На воле — дело другое.
Мы подъезжали к очередной станции. На перроне красовался громадный лозунг: «Честным трудом…», а запоздавший голос репродуктора предупреждал:
— Граждане, будьте особенно внимательны! Сейчас подойдет эшелон с бывшими заключенными. Не отходите от ваших вещей!
Честные труженики готовились к встрече с исправленными честным трудом согражданами…
Тимирязевка принимает блудного сына
Переночевав в маленькой комнатке, куда переселили после моего ареста маму и ее приемную дочь, я надел почему-то тоже «севший» за время моего сидения «гражданский» костюм и поехал устраивать свою «вольную жизнь».
Переступив порог главного корпуса Тимирязевской академии, я вошел в кабинет тогдашнего директора Г. М. Лозы. Встретил он меня очень радушно.
— А, Сережа, откуда, кончил ли аспирантуру?
С Лозой мы были знакомы по студенческому научному обществу. Он, как заместитель директора по науке, в 1948 году руководил обществом, а я, вместе с представителями других факультетов, входил в первый его совет.
— Нет, — говорю, — я из тюрьмы и приехал продолжать учебу.
Он как-то скис:
— Я не знаю, таких случаев у нас в Академии не было еще. Мне надо подумать…
Я решил рискнуть:
— А я был у Паткина, — Паткин был начальником спецчасти Академии, — он направил меня к Вам и сказал, что Вы примете.
Расчет был правильный: Лоза, как и большинство ученых, не любил, но боялся Паткина. Справляться о правдивости моих слов он бы не стал, а ослушаться побоялся. Лоза ответил, слегка горячась:
— А кто тут директор, я или Паткин? Что он, мне указка? Я и сам бы принял. Пишите заявление!
Я решил ковать железо, пока горячо, и тут же написал. Лоза наложил резолюцию:
«Декану зоофака Дьшану. Не возражаю, на Ваше усмотрение. Г. Лоза.»
С этим заявлением я пришел к декану. Человек по природе медлительный и трусоватый, он решил потянуть время, дескать, сейчас ему некогда, утро вечера мудренее, нужно выяснить и так далее. Не знаю, как бы вел я себя до ареста, но теперь, наученный обращаться с начальством, я положил авоську с вещами у него на диване и улегся. На немой вопрос: «Что это значит?», я сказал:
— Мне деваться некуда. Я буду лежать здесь, пока Вы не зачислите меня с предоставлением общежития.
Широкая челюсть Дымана отвисла от удивления: «Ну и нахал!». Тем не менее, он взял брезгливо, двумя пальцами, заявление и написал на нем: «Зачислить на пятый курс с предоставлением общежития». Я посмотрел и сказал:
— Вы, кажется, забыли прибавить «С предоставлением стипендии».
Должен сказать, что поправка была не лишена смысла. Стипендии давались далеко не всем. Он сделал и эту поправку. Так я снова стал студентом.
Поскольку меня арестовали в середине лета, следовало думать теперь о продолжении производственной практики. Устроившись в общежитии, я пошел на кафедру коневодства, так как еще до ареста решил специализироваться в этой области. Кроме того, за мной закрепилась репутация человека, интересовавшегося ядовитыми растениями на пастбищах.
Коневоды приняли меня тепло и предложили ехать на производственную практику на Северный Кавказ. Доцент кафедры А. С. Красников предупредил, что там неблагополучно с кормовыми отравлениями лошадей.
Если, — говорит, — Вам удастся хоть чуть-чуть пролить свет на это дело, будет очень здорово. Хотя этим занималось много народу. Были специалисты и из Ростовского университета, и с зональной станции. Так что не обольщайтесь, что удастся выяснить причины отравления и, тем более, их предотвратить. Главное — соберите материал для дипломной работы.
Я и не обольщался, хотя предложение принял с радостью, так как Северный Кавказ — это зона курортов. А кто из лагерников не мечтал о курорте?
Дипломная работа
Хотя конный завод № 118 носил в то время имя Сталина, он явно начинал хиреть. Раньше большинство конзаводов поставляло лошадей армии. Как и при всех безналичных операциях в СССР, деньги особенно не считались. Стоимость лошадей была высокая, и директор завода генерал Скороход мог тратить средства по своему усмотрению. Но в 1953 году Министром обороны стал Булганин. Он не любил и даже, говорят, боялся лошадей. Во всяком случае, вопреки традиции, первомайский парад на Красной площади он принимал, не сидя на лошади, а стоя в открытом автомобиле. Так или иначе, кавалерию решили прикрыть, снабжать армию лошадьми перестали, и конные заводы были вынуждены продавать лошадей колхозам и совхозам, которые, в свою очередь, почувствовали вкус к механизации и не особенно способствовали коммерции конных заводов.
Теперь и студенты, понимая, что на лошадей, как на будущую специальность, смотреть не рентабельно, стали проводить практику в других местах. Те же, которые по инерции направлялись на конный завод, норовили остаться подольше на центральном участке, где был и клуб, и рейсовый автобус до Кисловодска. Поэтому Скороход удивился, когда я стал его торопить отправить меня на летние пастбища в горы. Мне же, как гончей собаке, которой дали понюхать след, не терпелось посмотреть, что это за отравления. С отравлениями лошадей дело обстояло серьезно. За шесть последних лет было
