Мария Игнатьевна (жена А.А.) показала тетрадь, своеобразный дневник, в котором Парамонов записывал свои планы, мысли. На последней странице было написано: «Очень боюсь за Сережу, как бы опять не наделал глупостей».
Жили Парамоновы в старом домике на Арбате, где занимали одну комнату в коммунальной квартире. Фанерными переборками ее разделили на три малюсенькие клетушки. В доме всегда жило много различных животных. Одна из работниц теплицы, расположенной на окраине Москвы, когда речь зашла об А.А., спросила:
— Это тот профессор, который собирает в портфель больных котят и щенят?
Парамонов собирал и больных голубей, да и вообще всякую тварь, которая, по его мнению, требовала опеки.
Однажды его пес Дружок так обрадовался моему приходу (собаки меня любили), что для полного выражения своего восторга задрал заднюю ногу и окропил мне брюки.
Выпускники Тимирязевки помнили такой эпизод. Доцент кафедры дарвинизма, армянин по национальности, настолько обострил отношения с партийным начальством и администрацией, разоблачив их нечестные поступки, что от него решили отделаться, да еще так, чтобы окончательно скомпрометировать его среди студентов. Обвинили его в педерастии и передали дело в суд. Парамонов, будучи тогда завкафедрой, выступал в качестве свидетеля. Он указал на свидетелей обвинения — двух студентов, которым этот доцент якобы не поставил зачета из-за того, что они отказались вступить с ним в преступную связь.
— Посмотрите на эти образины! Разве они могут прельстить? Ведь гомосексуалы выбирают хорошеньких мальчиков!
Симпатии зала резко изменились, доцент был оправдан и ходил даже в героях, так как Парамонов там же зачитал куски из акта ревизии, подписанного обвиняемым.
— Не кажется ли Вам, что есть люди, которым хотелось бы от него избавиться? Ведь он обличил воров!
Больше всего А.А. не любил писать формальные отчеты, а их требовали довольно часто — то за квартал, то за полугодие, то планы на будущее. В один из «отчетных» дней он предложил:
— Давайте удерем. Отпишемся в теплицу, а сами поедем на лодке кататься. Все равно работать не дадут, а отчеты никуда не денутся.
Мы поехали с ним на речном трамвае в Кунцево. Там катались на лодке, стреляли в тире и резвились с радостью прогулявших занятия школьников.
В другой раз он предложил всей группе воспользоваться отсутствием замдиректора Н. П. Шихобаловой и уехать в издательство «Колос» договориться об издании нашей книги.
А. А. Крылов, Турлыгина, Барановская и я веселой гурьбой выскочили на улицу. Вдруг лицо у Парамонова как-то вытянулось, весь он потускнел и пролепетал:
— Идет, чертова кукла.
Навстречу шла Н. П. Шихобалова.
— Вы куда?
— Да мы хотим книгу издать, в министерство, — сказал А.А.
— Так зачем же все? Вот Петр Семенович (Крылов), человек из вас самый положительный, пусть он договорится от вашего имени.
— Петр Семенович, у Вас не найдется времени съездить в редакцию? — спросил Парамонов.
— Вот это да! Вместе со всеми у него время нашлось, а одному не найдется. А ну-ка, все возвращайтесь! Мне к вечеру отчет нужен.
…Входили мы в здание ОБН с удрученным видом…
Есть люди, для которых работа — не только средство для существования и даже не только удовлетворение духовной потребности, но и физиологическая функция организма. Отними у них эту функцию — весь организм расстроится, нарушится гармония. Как полк без знамени становится толпой небоеспособных солдат, так и организм таких людей, лишенный целенаправленности, становится конгломератом клеток и органов. А, как известно, изолированные органы долго не живут. Именно к таким людям и относился А. А. Парамонов.
Однажды по Академии Наук пронеслась очередная волна сокращения штатов. Волны проходили и прежде. Требуется сэкономить на зарплате столько-то рублей — дирекция экономит. Раньше делали так: сократят уборщиц, препараторов, лаборантов на определенную сумму рублей — начальство удовлетворяется. А через некоторое время бьют тревогу — заросли грязью, непроизводительно работают ученые: получают много, а большую часть времени занимаются неквалифицированным трудом. Ну, высокое начальство постепенно спускает новые ставки, глядишь, штаты стали такими же, как перед сокращением, а то и больше.
Но со временем умнеть может и начальство. На этот раз было предложено сокращать только высоко оплачиваемых. Заведующая кадрами В. Г. Григус стала при Парамонове заводить разговоры. Вот, дескать, есть старики, которым пора на пенсию, а они не уходят, из-за них придется увольнять людей более молодых, а следовательно, более трудоспособных. Совести у них нет, и тому подобное. Совесть у Парамонова была особенно обостренная. Хотя и он сам, и все окружающие знали, что по работоспособности он намного превосходит молодежь, нервы у А.А. не выдержали, и он заявил, что хочет уйти на пенсию. Заявил, пришел домой, заплакал, слег и больше не поднялся.
Под наблюдением
Один из друзей сообщил, что видел меня в «черном списке» Ленинградской партийной организации — в списке лиц, которых не следует привлекать к чтению лекций.
Проще всего мне как-то сказала Шихобалова:
— Вы ведь под наблюдением.
На что я ответил:
— А Вы уверены, что за Вами не наблюдают?
— Но Вы — почти что под гласным!
Как-то раз меня пригласил зайти к себе в комнату А. Шигин. Он в то время замещал секретаря парторганизации. В комнате находился еще один член парткома, бывший гебешник Махин, работавший заместителем директора по хозяйственной части.
Я догадался, что разговор будет о подписанных мной письмах, и решил заявить, что не буду на эту тему разговаривать, пока они не покажут мне текст с моей собственной подписью. Но разговор принял неожиданный оборот:
— Ходят слухи, что Вы подписывали какие-то клеветнические письма. Мы уверены, что этого не было, что Вас с кем-то спутали, или кто-то, чтобы Вам насолить, написал Вашу фамилию. Вот мы и пригласили Вас, чтобы убедиться в том, что мы правы.
В данной ситуации не ответить на вопрос означало отказаться от своей подписи, и я сказал:
— Да, я подписывал письмо в защиту своего друга П. Г. Григоренко (мы к этому времени стали свойственниками) и поддержал письмо Инициативной группы в ООН.
— Только поддержали?
— Да, я не счел возможным ставить подпись под текстом, поскольку там сказано: «Мы неоднократно обращались в высшие советские органы власти». Я не обращался и не мог подписаться под поступками, которых не совершал.
Махин долго меня вразумлял:
— Ведь Вы не политик. Вы ничего не знаете, зачем лезете ни в свое дело?
21 сентября 1971 года ко мне пришли с обыском. Мой семилетний сын ухитрился выйти из квартиры и позвонить друзьям. К вечеру об обыске стало известно моим знакомым, и к нам повалил народ. Следователи с одиннадцати часов работали «не покладая рук» и были очень недовольны, когда жена стала накрывать на стол, чтобы накормить пришедших после работы гостей. Они апеллировали ко мне, дескать, еда мешает им
