соблазнительно выглядывали бланки с грифом прокуратуры, но я их не взял.
Следующие допросы были более официальны, а я — менее разговорчив. Из лаборатории стали вызывать свидетелей…
За время моих допросов московская прокуратура отстроила новое здание. Однажды в кабинет следователя кто-то заглянул и сказал, что все мобилизуются на погрузку бумаг для перевозки их в новое здание. Малоедов вывел меня в коридор, запер свой кабинет и пошел таскать кипы документов. Мне стоять в коридоре, как провинившемуся школьнику, было скучно, и я, зайдя в первую попавшуюся комнату, спросил: «Что брать?». Мне указали на кипы бумаг. Так мне удалось раздобыть и для себя две брошюры с грифами «Секретно, для служебного пользования»: «Методика допроса обвиняемого и подозреваемого» и «Оформление заключения следователя». Потом эти брошюры пошли в самиздат.
В апреле я лежал в больнице. Меня днем навестила одна сотрудница и сказала, что в лаборатории ходят слухи о том, что я получил вызов из Израиля и что дирекция не будет мне мешать с характеристикой. Вечером пришла жена и показала полученный утром вызов. Встал вопрос — почему на работе узнали о нем раньше, чем он попал по адресу. Явно через Особый отдел. Но не являются ли такие разговоры намеком на то, что власти заинтересованы в моем отъезде?
Не знаю, как они, но я в тот момент заинтересован не был. Хотя я и понимал, что доводов за отъезд много, но многими корнями я был привязан и к своей родине. Для того, чтобы они отгнили, нужно было время.
Три месяца чаши весов колебались, но все перевешивала та, где были доводы «против». И вот, когда они выровнялись, я подал заявление с просьбой дать мне характеристику.
Честно говоря, желание покинуть СССР появлялось у меня и раньше. Например, в первую же встречу после лагеря мы обсуждали с Вольпиным вопрос, как удрать за границу. Но это были абстрактные разговоры.
Замещавший директора Павлов долго что-то выяснял Наконец, объявил, что 18 июля, в день зарплаты, когда в главное здание лаборатории собираются все сотрудники, будет собрание, на котором обсудят мое заявление.
Собрание в лаборатории
Председатель А. В. Павлов: В дирекцию лаборатории поступило заявление от С. Г. Мюге, такого содержания: «В дирекцию и общественные организации ГЕЛАН (очевидно, под общественными организациями С. Г. понимает местком, партком и комсомольскую организацию). Прошу дать мне характеристику для представления в ОВИР на предмет выезда для постоянного проживания в Израиль». Поскольку такое заявление в истории как лаборатории, так и всего Отделения общей биологии поступило впервые, мы, согласовав вопрос с компетентными организациями, решили разобрать его на общем собрании работников ГЕЛАНа. Будут ли вопросы к Сергею Георгиевичу?
Вопрос: Какие мотивы послужили поводом для Вашего заявления?
Ответ: Вам, наверное, известно, что с недавнего времени у меня произошел конфликт с властями. Будучи узником сталинских лагерей и сыном погибшего в этих лагерях человека, я, возможно, острее других воспринимал различные факты нарушения законности. Если когда-то существовало мнение, что «органы не ошибаются», и полное доверие к ним принималось большинством как само собой разумеющееся, то теперь, после того, как с трибун XX и ХХI съездов партии было объявлено, что эти органы не только могут ошибаться, но и совершать преступления перед людьми и законом, слепое доверие к ним несколько пошатнулось. Надо отметить, что ни Конституция СССР, ни другие законы страны вообще не требуют от наших граждан слепого доверия к тем или иным государственным органам. У тех людей, чьих друзей или родственников без должных (по их мнению) оснований посадили в психиатрическую больницу или судили фактически при закрытых дверях, возникли сомнения в соблюдении законности. Эти сомнения вызвали написание целого ряда коллективных писем в различные правительственные инстанции. В этих письмах лица, озабоченные происходящим, требовали гласности и соблюдения законности (ведь без соблюдения гласности может быть и нарушение законности). К сожалению, большинство поданных писем осталось без ответа, и это привело к тому, что некоторые стали обращаться в ООН, что не запрещено ни Советской Конституцией, ни нашими законами. Боясь, что отдельные нарушения законности могут разрастись до более крупных масштабов, как это и случалось уже на моем веку, я в свое время также обратился с письмом в газеты в защиту арестованного родственника генерала П. Г. Григоренко и поддержал коллективное послание по защите прав человека в СССР, адресованное в ООН, где излагались имевшие место, по мнению авторов, случаи нарушения законности в нашей стране и высказывалось опасение относительно отдельных рецедивов сталинизма. Этот мой поступок обсуждался на партбюро ГЕЛАН. Махин неоднократно повторил: «Ведь Вы же ничего не знаете, зачем же лезете в неизвестную область?». Я в душе согласился с его замечанием и решил повысить свои знания в социальных, юридических и других вопросах. Чтобы принять определенное мнение, нужно ознакомиться с точками зрения различных спорящих сторон. Поэтому, кроме изданной в СССР литературы, я приобретал и неортодоксальную в идеологическом отношении, перепечатанную на машинке. Однако во время обыска у меня была изъята вся эта литература. Я хранил ее не для того, чтобы убеждать окружающих в правоте авторов этих неортодоксальных книг, а для того, чтобы самому всесторонне, с разных позиций, разобраться в нашей истории и современности. Всем известно, что в специальных хранилищах советских библиотек хранятся такого рода книги, и по специальному разрешению, которое ученым-гуманитариям не так уж трудно получить, эти советские люди могут их читать. Так как я не гуманитарий, такого разрешения мне бы не дали. Но неужели биолог не вправе интересоваться философской и юридической наукой во всем ее объеме? Я считаю преступным не чтение подобных вещей, а преследование людей за их чтение. Поэтому я отказался на следствии давать какие бы то ни было сведения о людях, у которых я брал изъятые у меня книги. В результате конфликт между мной и властями усилился. Мне стало ясно, что читать книги, которые мне интересны, и исследовать проблемы, которые я хочу исследовать, протестовать в дозволенных законом формах там, где моя совесть требует, чтобы я это делал, я не могу без риска навлечь на себя те или иные репрессии.
Я — инвалид Отечественной войны, бывший заключенный. У меня была очень утомительная биография, и я действительно от нее устал. В марте месяце мне представилась формальная возможность выехать из СССР. Я получил вызов из Израиля от человека, который установил, что меня связывают с ним родственные узы. После трехмесячного раздумья и колебаний я решил воспользоваться этой возможностью. Я не буду останавливаться на логических доводах «за» и «против». Это вопрос для меня решенный. Остановлюсь на моральной стороне этого вопроса, по крайней мере, как я его понимаю.
Моральная сторона складывается из двух слагаемых: чувства долга к своему отечеству и тоски по своему отечеству. Относительно долга могу сказать следующее. Человек в общественном развитии проходит три стадии. В детстве общество его растит, кормит, одевает, учит, ничего не требуя взамен (кроме хорошего поведения, учения). Во взрослом состоянии у него появляются обязанности — работа на благо общества, защита его от врагов и так далее. Но под старость общество опять от него ничего не требует, но обеспечивает его пенсией, жильем и различными привилегиями. Если человек потерял свое здоровье на службе обществу (стал инвалидом войны или труда), последний период приближается и может наступить до старости. Я пролил кровь, защищая родину от врага, был дважды ранен на фронтах Отечественной войны. Юридически я имею право не работать, но иметь жилье, пенсию, пользоваться бесплатно общественным транспортом и ничего не давать взамен. Но я почти двадцать лет занимался научной работой. В годы опасности я выполнял свой нравственный и патриотический долг, а теперь считаю себя вправе отказаться от тех благ, которое дает мне советское общество, и уехать из СССР. Что же до тоски по родине, то это мое личное дело.
— Кем Вам приходится человек, приславший Вам вызов? Родственник ли он Вам?
— Я этим вопросом не занимался. Он установил, что я являюсь его родственником. У меня нет оснований ему не верить. Думаю, что вскоре узнаю о наших родственных связях подробности.
— Вы считаете себя русским?
— Да.
