проверял данные из моей диссертации, чтобы заявить, что там цифры дутые? 2) Кто из присутствующих скажет, что я ему давал читать антисоветскую литературу? Ведь Сонин сказал, все мы знаем, что он распространял. Уверен, что никто не заявил бы, что брал у меня книги. Кому охота самому лезть в петлю?
Детант по советски
Наконец, я мог бы припомнить историю приезда в СССР Виглиерхио.
Еще в 1965 году, получив от него письмо с пожеланием встретиться, я пошел выяснять этот вопрос в иностранный отдел Президиума АН СССР. Мне сказали, что пригласить его не могут, а если ему так уж нужно пообщаться с коллегой, пусть приезжает в качестве туриста. Я ему написал, и он согласился приехать в ноябре 1965 года. Накануне его приезда меня предупредили, что, поскольку он лицо неофициальное, в институты его не водить и общаться на «нейтральной» почве — в гостинице, у меня дома или на улице.
Пробыл он в Москве несколько дней и поехал в Австралию общаться с Бердом. В то время фитогельминтологов, занимающихся вопросами физиологии, биохимии и взаимоотношениями гельминт- растение, было очень мало, считанные единицы. Поэтому понятно стремление Виглиерхио лично познакомиться с каждым.
Через пять лет Виглиерхио приехал в СССР по обмену научными кадрами на полгода. В программе его пребывания (которую он составлял сам) большая часть времени отводилась для работы со мной. Однако советская администрация решила иначе. Сразу по приезде его направили в Кишинев к моему бывшему ученику И. В. Бумбу. Потом он должен был посетить Ленинград, Прибалтику и, наконец, перед отъездом побывать в Москве. Мне на этот период предлагалось пойти в отпуск и даже за счет месткома съездить в санаторий.
Прилетел он в СССР 6 или 7 ноября — в Октябрьские праздники. И тут лаборатория приняла неожиданное решение — отправить меня на праздники в командировку. Куда — не важно. Мне предложили выбрать маршрут самому. Зная, что на десять суток изолировать можно и менее гуманным путем, я согласился, выбрав турне: Ленинград — Таллин — Тарту — Вильнюс. За это время профессор Виглиерхио был встречен и переправлен в Молдавию.
Так как в общении с коллегой я был заинтересован не менее Виглиерхио, меры для проведения совместной работы принимались нами с обеих сторон. В результате администрация вынуждена была согласиться. Нам с ним оборудовали рабочие места в комнате, где помещалась зав. сектором. Накануне его приезда предупредили: личных разговоров не вести, домой не приглашать, кто над чем работает — не говорить.
Утром состоялась официальная встреча. Я сказал:
— Мне не разрешили приглашать Вас в гости. Поэтому я передаю Вам приглашение от моей жены. В общем, вечером мы Вас ждем.
На другой день меня вызвали в Иностранный отдел АН СССР и там выговаривали:
— Вас же предупреждали…
— Да, но с каких пор Академия получила право вмешиваться в личную жизнь сотрудников в нерабочее время? Или советским гражданам вообще запрещено общение с иностранцами?
— Нет, не запрещено, но есть еще понятие — патриотизм…
— Вот исходя из этого понятия, я и действовал. Пять лет назад я имел право общаться с ним только дома. Он знаком с моей женой. Было бы невежливо с его стороны не посетить наш дом. А я что, по-вашему, должен был захлопнуть у него перед носом дверь и сказать «Не положено!»? И это, когда в газетах пишут о дружбе между народами! Разве я мог скомпрометировать советскую прессу?
— Все это так, но Вы, пожалуйста, сообщайте нам, когда и куда Вы собираетесь с ним поехать.
Работали мы с ним над изучением тормозительных гормонов роста растений, которые выделяют некоторые нематоды.
Однажды, придя в гостиницу, он нашел на столе письмо из МИДа с предложением покинуть страну. В посольстве ему объявили — за сионизм. Он был очень удивлен — католик и за сионим! Я объяснил — мода. В начале тридцатых — вредительство, в конце тридцатых — троцкизм, в пятидесятых — космополитизм. Теперь — сионизм. От этого объяснения ему легче не стало…
После собрания
На следующий день я узнал от Павлова и от ученого секретаря, что характеристику мне на руки не дадут, а вышлют в ОВИР нарочным. Кроме того, протокол вчерашнего собрания будет отправлен «наверх». Хотя я и не имел представления, кто верховодит деятельностью ГЕЛАНа в подобных вопросах, все же я попросил ознакомить меня с протоколом. Ученый секретарь заявил, что ему этого делать не ведено. Я зашел к замдиректора Шихобаловой (директор, академик К. И. Скрябин, в это время болел, а может, просто решил отстраниться от всей этой истории), и у нас состоялся следующий разговор.
Я: Надежда Павловна, я к Вам по двум вопросам. Во-первых, я требую, чтобы меня ознакомили с протоколом вчерашнего собрания и характеристикой. Кстати, странно, что Вы не выдаете ее на руки, ведь просил ее я, а не ОВИР. Во-вторых, Сонин меня вчера оклеветал, а Вы эту клевету публично подтвердили.
Н. П.: В чем заключалась клевета?
Я: Хотя бы в двух эпизодах. Во-первых, было сказано, что у меня в диссертации дутые цифры; кто их проверял или хотя бы усомнился в их достоверности? Вы косвенно подтвердили, что я жулик от науки. Во-вторых, было сказано, что всем известно, что я распространяю антисоветскую литературу. Это не только ложь, но и ложь, из-за которой в свое время отправляли людей в лагеря. Я требую, чтобы обвинения были доказаны, или чтобы Вы и Сонин публично от них отказались. Ведь это клевета и на ВАК и на коллектив лаборатории.
Н. П. приглашает в кабинет Сонина и передает ему содержание нашего разговора.
Сонин: Ознакамливать Мюге с текстом протокола собрания и с характеристикой не будем! (Шихобалова: «Значит, решено!»)
Сонин: То, что Вы распространяли антисоветскую литературу, известно из того, что в Харькове у Вас были изъяты два экземпляра «Ракового корпуса» Солженицына, которые Вы, якобы, брали для чтения в дороге. Зачем для чтения два экземпляра?
Я: Во-первых, не два экземпляра, а два тома — начало и конец романа, во- вторых, я их никому не передавал, а в-третьих, с каких это пор «Раковый корпус» стал антисоветским?
Сонин: Это не имеет значения. Можете на меня жаловаться. И вообще, я не понимаю, Надежда Павловна, зачем Вы на него тратите время? С.Г. всегда делать нечего, а Вы-то занятый человек.
Я почувствовал, что ничего не добьюсь, и покинул кабинет.
С этого дня мне неоднократно напоминали, что было бы хорошо, если бы я уволился по собственному желанию. Сначала я заявил, что считаю увольнение в связи с подачей заявления о выезде из СССР незаконным, и не хочу помогать администрации творить беззаконие. Кто-то мне доверительно сообщил, что на дирекцию давит райком и что она вынуждена меня выживать, что ей это очень трудно, так как я инвалид войны и так далее.
Тут получился конфуз с моей методикой определения дитиленхоза. Лето 1972 года выдалось на редкость жаркое и сухое. В жару, как известно, корни не обеспечивают растения водой, и концентрация сухих веществ в клеточном соке увеличивается. Увеличивается и содержание сахаров. В результате часть растений, давших положительную реакцию на дитиленхоз, после извлечения из почвы оказались незараженными.
Собрали заседание Ученого совета. О причине происшедшего знали многие, но никто не выступил в
