короны, и жизни, так как дикость и жестокость Генриха VIII возрастали день ото дня и достаточно было пустяка, чтобы он вспыхнул самым резким гневом, уничтожавшим всякого, кто возбудит его. В сознании этого, Екатерина была чрезвычайно осторожна. Она страстно любила жизнь, она вовсе не хотела умереть, так как все еще ждала той настоящей жизни, о которой она до сих пор лишь мечтала в смутных грезах; она жаждала ее, так как трепетно бившееся сердце говорило, что оно готово пробудиться от холодной спячки.
Был прекрасный, весенний солнечный день. Екатерина пожелала воспользоваться им и совершить прогулку верхом, чтобы хоть на миг позабыть, что она — королева. Она хотела насладиться лесом, чудным дыханием мая, пением птиц, зеленью лугов и полной грудью вдохнуть в себя чистый весенний воздух.
Она хотела прокатиться верхом. Никто и не подозревал, сколько тайных желаний и сокровенного восторга вызывала в ней предстоящая прогулка. Никто и не подозревал, что она уже давно испытывала радость в предвкушении этой поездки верхом и потому едва-едва осмеливалась желать ее, так как это было исполнением ее самого страстного желания.
Екатерина уже надела амазонку, и маленькая бархатная шляпа с огромным белым пером покрывала ее красивую голову. Она ходила взад и вперед по комнате и нетерпеливо ждала возвращения обер-камергера, которого послала к королю, чтобы спросить его, не нужно ли ему о чем-нибудь переговорить с ней пред ее прогулкой.
Вдруг дверь отворилась и на пороге комнаты появилась странная фигура. Это был маленький, сгорбленный мужчина в платье из пурпурного шелка, с вычурной пестротою изукрашенном буфами и бантами всевозможных цветов; эта пестрота одеяния являлась странным контрастом с седыми волосами и серьезным, мрачным лицом этого человека.
— А-а, королевский шут! — с веселой улыбкой произнесла Екатерина. — Ну-ну, Джон Гейвуд, что привело вас ко мне? Ну, что? вы являетесь посланником короля или снова выкинули какую-нибудь глупость и пришли ко мне искать защиты?
— О нет, ваше величество, — ответил Джон Гейвуд, — я не выкидывал глупости и не приношу вам вестей от короля. Я не приношу вам ничего, кроме самого себя. Ах, ваше величество, я вижу, что вы хотите смеяться, но прошу, забудьте на мгновение, что Джон Гейвуд — королевский шут и что ему не подобает делать серьезную мину и иметь грустные мысли, как другим людям.
— О да, я ведь знаю, что вы — не только шут короля, но и поэт! — с добродушной улыбкой сказала Екатерина.
— Да, вы правы, я — поэт, и потому совершенно справедливо, что я ношу этот дурацкий колпак, так как ведь все поэты — дураки, — с горькой иронией возразил Гейвуд. — Однако я явился к вам, ваше величество, не как дурак и не как поэт; я пришел, потому что хочу обнять ваши ноги и поцеловать их. Я пришел сказать вам, что вы превратили меня, Джона Гейвуда, в вашего вечного раба! С этого дня я, как верный пес, буду лежать у вашего порога и буду охранять вас от всякого врага и всякого злого умысла, которые могут угрожать вам. Во всякое время дня и ночи я буду готов служить вам и не буду знать ни покоя, ни отдыха, когда дело коснется исполнения вашего повеления или какого бы то ни было пожелания!
Шут произнес все это дрожавшим от волнения голосом, слезы оросили его глаза, и, опустившись на колени, он склонил к ногам Екатерины свою голову.
— Но чем же это я внушила вам такое чувство благодарности? — удивленно спросила Екатерина.
— Вы? — спросил шут. — Вы, ваше величество, спасли моего сына от костра! Этот прекрасный, благородный юноша был уже присужден к смерти за то, что с благоговением говорил о Томасе Морусе, за то, что сказал, что этот великий и благородный человек справедливо поступил, предпочтя умереть, но не изменить своим убеждениям. Ах, ведь в наше время совершеннейший пустяк подвергнуться смертному приговору! Ведь для этого достаточно всего нескольких необдуманно сказанных слов! А наш жалкий, слюнявый парламент в своей трусости и ничтожестве всегда готов все осудить, потому что знает, что король Генрих постоянно жаждет крови, постоянно мерзнет без костра! Таким образом осудили и моего сына, и если бы не вы, приговор был бы приведен в исполнение. Но вы, которую Господь ангелом примирения посадил на этот залитый кровью королевский трон, вы, ежедневно рискующая своею жизнью и короной ради освобождения одного из тех несчастных, которые являются жертвами фанатизма и жажды крови, вы спасли моего сына!
— Так тот молодой человек, которого вчера намеревались сжечь на костре, был вашим сыном? — спросила королева.
— Да, это был мой сын.
— И вы не сказали об этом королю, вы не просили его о помиловании? — изумилась королева.
— Если бы я только сделал это, то мой сын безвозвратно погиб бы! Ведь вам отлично известно, что король крайне гордится своею беспристрастностью и своею… добродетелью! О, если бы он знал, что Томас — мой сын, он сам осудил бы его на смерть, чтобы доказать народу, что Генрих Восьмой повсюду находит виновных и карает преступников, чье бы имя они ни носили и кто бы ни просил за них! Даже и ваши мольбы не смягчили бы короля, так как первосвященник английской церкви никогда не простил бы того, что этот бедный молодой человек — незаконный сын своего отца, что он не в праве носить его имя, что его мать — жена другого, которого мой Томас должен называть своим отцом!
— Бедный Гейвуд! — сострадательно произнесла королева. — Да, теперь я понимаю вас! Король ни в коем случае не простил бы этого, и если бы он только знал, то ваш сын наверное погиб бы на эшафоте!
— Вы спасли его, ваше величество! — воскликнул шут. — Теперь вы верите, что я вечно буду благодарен вам?
— Да, верю! — с приветливой улыбкой сказала королева, протягивая ему руку для поцелуя. — Я верю вам и принимаю вашу службу!
— И вы будете нуждаться в ней, ваше величество, так как грозовые тучи собираются над вашей головой и вот-вот заблестят молнии и загрохочет гром.
— О, я не боюсь этого! У меня крепкие нервы! — улыбаясь возразила королева. — С наступлением грозы природа лишь оживает, и я всегда видела, что после грозы сияет солнце.
— Вы храбры! — грустно сказал Гейвуд.
— Это оттого, что я не знаю за собой никакой вины!
— Но ваши враги сочинят для вас вину! Ах, когда нужно оклеветать ближнего и погубить его, люди становятся поэтами!
— Но вы сами сказали, что поэты — безумцы, и что их нужно всех повесить на одном суку, — смеясь, произнесла королева. — Отлично, мы поступим с клеветниками так, как следует поступать с поэтами, вот и все!
— Нет, это еще далеко не все! — энергично воскликнул Гейвуд. — Ведь клеветники походят на дождевых червей. Их режут на куски, но этим отнюдь не умерщвляют их, а, напротив, умножают и каждого наделяют несколькими головами.
— Но в чем же меня обвиняют? — нетерпеливо воскликнула Екатерина. — Разве моя жизнь не открыта для всех? Разве я когда бы то ни было старалась иметь какую-либо тайну? Разве мое сердце — не хрустальный дворец, в который может заглянуть каждый, заглянуть и убедиться, что в нем совершенно бесплодная почва и что в нем не растет ни единого, даже самого жалкого растеньица?
— Если даже это так, то ваши враги посеют плевелы и постараются уверить короля, что это — жгучая любовь, выросшая в вашем сердце.
— Как? Меня хотят обвинить в преступной любви? — спросила королева, и ее губы слегка дрогнули.
— Мне еще неизвестен план ваших врагов, — ответил шут. — Но я узнаю его. Заговор в полном ходу. Итак, берегитесь, ваше величество! Не доверяйтесь никому, так как враги обыкновенно прикрываются лицемерием и льстивыми словами.
— Если вы знаете моих врагов, то назовите их! — сказала Екатерина с нетерпением. — Назовите мне их, чтобы я могла остерегаться их.
— Я пришел сюда не для того, чтобы обвинить кого-либо, а лишь для того, чтобы предостеречь вас. Поэтому я буду осторожен и не укажу вам на ваших врагов, но зато назову вам ваших друзей.
— Ах, следовательно, у меня есть и друзья? — со счастливой улыбкой прошептала Екатерина.
— Да, у вас есть друзья, притом такие, что готовы пожертвовать ради вас своею жизнью!
— О, назовите мне их, назовите мне их! — воскликнула Екатерина, вся так и трепеща от радостного
