человеком, если такие люди, как Морус, осуждаются, словно преступники. Пойдемте, ваше величество, пора двинуться вперед!
— Да, вперед, Джон! — ответила Екатерина, вставая. — Но разве вы знаете, куда мы идем?
— Ах, ваше величество! Разве я не знаю вас! И разве я не говорил вам, что Мария Аскью будет завтра предана пытке, если не согласится отречься?
— Я вижу, что вы поняли меня, — сказала она, ласково кивая ему головой. — Да, я иду к Марии Аскью.
— Но как вы найдете ее темницу, не рискуя быть замеченой и открытой?
— Джон, даже и у несчастных имеются друзья, и даже у самой королевы их несколько! И так угодно было случаю, а может быть и Господу Богу, что та маленькая камера, в которой содержится Мария Аскью, непосредственно примыкает к этому ходу!
— Она одна в своей камере?
— Да, совершенно одна. Стража стоит снаружи у дверей.
— Но если часовые услышат ваш голос и откроют дверь?
— Тогда я, без сомнения, пропаду, если Бог не поможет мне.
Они молча пошли далее, оба слишком занятые своим раздумьем, чтобы прерывать его разговором.
Но этот долгий, длинный путь окончательно изнурил Екатерину, и она без сил прислонилась к стене.
— Окажите мне великую милость, ваше величество! — обратился к ней Гейвуд. — Позвольте мне понести вас на руках! Ваши маленькие ножки не в силах нести вас далее, так сделайте же меня вашими ногами!
Екатерина отказалась от его услуг с ласковой улыбкой.
— Нет, Джон, — сказала она, — мы приближаемся к месту мученических страданий святой, а вы знаете, что к нему надо ползти на коленях и в поте лица своего.
— О, ваше величество, как вы благородны и мужественны! — воскликнул Джон Гейвуд. — Вы творите добро без всякого жеманства и не боитесь никаких опасностей, если дело идет о том, чтобы совершить благородный подвиг!
— Нет, Джон, — ответила королева с грустной улыбкой, — я все-таки боюсь опасностей, и потому-то я и попросила вас проводить меня! Меня охватывает жуть от этого длинного, пустынного пути, от этой темноты и гробовой тишины подземного хода. Ах, Джон, мне кажется, что если бы я шла здесь одна, то тени Анны Болейн и Екатерины Говард были бы разбужены мною — той, которая носит теперь их корону. Они прилетели бы ко мне, взяли бы меня за руку и повели бы к своим могилам, чтобы показать, что и для меня там еще найдется местечко. Вот видите, я совсем не храбра, я — самая обыкновенная, трусливая, дрожащая женщина!
— И все-таки вы пошли, ваше величество!
— Я рассчитывала на вас, Джон Гейвуд! Ведь моей обязанностью было отважиться пуститься по этому ходу, чтобы попытаться спасти жизнь этой несчастной, восторженной девушки. Никто не смеет говорить, будто Екатерина оставляет в несчастии своих друзей и отступает перед опасностями. Я — бедная, слабая женщина; я не могу защищать друзей с оружием в руках, и потому мне приходится прибегать к другим средствам. Но глядите-ка, Джон, здесь дорога разветвляется! Ах, Господи Боже! Я ведь знаю этот подземный ход только по плану, который мне нарисовали, но об этом разветвлении мне никто ничего не говорил! Джон, куда же нам идти теперь?
— Сюда, ваше величество, и тут мы сейчас же будем у цели! Тот ход ведет в застенок, вернее сказать — к маленькому решетчатому окну, через которое можно видеть внутренность застенка. Когда король Генрих чувствует себя в особенно хорошем расположении духа, он отправляется сюда с несколькими из своих друзей, чтобы, стоя у решетки, позабавиться муками богохульников. Ведь вы знаете, ваше величество, что честь отправляться в застенок оказывается только тем, кто изрыгал хулу на Бога или не хочет признавать короля Генриха главою нашей церкви. Но тише, мы у двери! А вот здесь пружина, с помощью которой можно будет открыть ее!
Екатерина поставила фонарь на пол и нажала пружину.
Дверь медленно повернулась, бесшумно открывая проход, куда и скользнули, словно тени, оба посетителя.
Теперь они очутились в маленьком круглом помещении, которое казалось скорее нишей, проделанной в стене башни, чем комнатой. Только через крошечное, закрытое решеткой окно в камеру проникало немного воздуха и света. Во всем помещении не было ни стула, ни стола; только в самом углу было брошено на пол немного соломы.
Там лежало хрупкое, бледное существо: худые руки казались прозрачными; лоб был безмятежен и чист; весь вид фигуры дышал полным спокойствием; голые, худые ручки были закинуты за голову, склоненную набок в тихом сне, а на устах играла улыбка, которая говорила о безоблачном счастье.
Это была Мария Аскью, преступница, осужденная только за то, что не хотела признавать богоравность короля.
— Она спит! — шепнула королева с глубоким волнением, а затем невольно сложила руки, подходя к одру страдалицы, и тихая молитва задрожала на ее устах.
— Так спят только праведники! — сказал Гейвуд. — Бедная девушка! Еще недолго — и это благородное, прекрасное тело будет искалечено пыткой «во славу Божию», а этот рот, столь мирно улыбающийся теперь, откроется для криков боли!
— Нет, нет, — поспешно сказала королева. — Я пришла сюда, чтобы спасти ее. Я не могу оставить ее спать, я должна разбудить ее! — Она склонилась к спящей и, запечатлев поцелуй на ее лбу, шепнула: — Мария, проснись, я здесь! Я пришла спасти и освободить тебя; Мария, проснись!
Мария Аскью медленно открыла свои большие ясные глаза и поздоровалась с королевой кивком головы.
— Екатерина Парр! — улыбаясь сказала она. — Я ждала письма от вас, а вы пришли сами?
— Стражу и тюремщиков сменили, Мария, так как наша переписка открыта!
— Ах, значит, вы уже не будете больше писать мне? Что же, это хорошо, так как, быть может, это только облегчит предстоящий мне путь. Сердце должно освободиться от всех земных уз, чтобы душа в легком, свободном парении вознеслась прямо к Богу!
— Слушай, Мария, слушай! — торопливым шепотом сказала Екатерина. — Тебе грозит страшная опасность. Король отдал приказ заставить тебя ценою пыток отречься от своих убеждений!
— Ну, а дальше что? — улыбаясь спросила Мария.
— Несчастная! Ты не понимаешь, что ты говоришь! Ты не знаешь, какие адские муки ожидают тебя! Ты не знаешь власти страданий, которые могут оказаться сильнее духа!
— Ну, а если бы я даже знала это, то что могло бы помочь мне? — спросила Мария Аскью. — Вы говорите, что меня хотят пытать. Что же!., мне придется перенести пытку, так как я не в силах заставить моих мучителей отказаться от своих намерений!
— Нет, Мария, ты можешь сделать это! Откажись от своих слов, Мария! Объяви, что ты пришла в сознание и теперь видишь, что прежде ошибалась! Скажи, что ты готова признать короля главой церкви, что ты присягнешь шести статьям и никогда более не будешь признавать римского папу. Ах, Мария, ведь Бог видит твое сердце и знает твои мысли! Тебе совсем не нужно объявлять их во всеуслышание. Бог дал тебе жизнь, и ты не смеешь легкомысленно бросать Его дар, а должна стараться поддерживать ее как можно долее. Так отрекись же! Ведь вполне дозволено обманывать тех, которые хотят стать нашими убийцами. Отрекись же, Мария, отрекись! Если в своей горделивой надменности они потребуют, чтобы и ты повторила то, что они говорят, то подумай, что они сумасшедшие, с которыми наружно соглашаются, только чтобы не раздражать их. Ну, велика ли важность, если ты на словах признаешь в короле главу церкви? Оставь ученых и богословов спорить; нам, женщинам, нечего вмешиваться в их несогласия. Нам достаточно верить в Бога и следовать Его заветам, а в какой форме будем мы делать это — уже не важно. Здесь же дело идет даже не о Боге, а о чисто догматических тонкостях. Какое тебе дело до них? Что тебе путаться в богословские споры попов? Так отрекись же, мое бедное, восторженное дитя, отрекись!
В то время как Екатерина говорила все это тихим, взволнованным шепотом, Мария Аскью медленно поднялась со своего ложа и встала пред королевой подобно стройной, нежной лилии. На ее благородном лице отразилось глубокое возмущение. Ее глаза метали молнии, а презрительная улыбка скривила
