я вижу, как из него выходят герцогиня Норфольк с дочерью, герцогиней Ричмонд. Посмотрите-ка, они кивают нам. Я обещал проводить обеих дам к королю и сделаю это. А пока мы будем там, молитесь за нас, ваше высокопреосвященство, чтобы наши слова, словно хорошо направленные стрелы, поразили короля в самое сердце и чтобы последствия пали на головы королевы и Сеймуров!
IV
ОБВИНЕНИЕ
Напрасно надеялся король, что ему удастся преодолеть свои страдания или по крайней мере настолько забыть о них, чтобы заснуть. Сон окончательно сбежал от королевского изголовья, и, устало и мрачно сидя на своем колесном стуле, он с проклятиями вспоминал, как еще только вчера герцог Норфольк рассказывал о своем спокойном сне, говоря, что сон вполне в его власти и он мог вызвать его, когда ему это заблагорассудится.
Эта мысль доводила Генриха VIII до бешенства, и он, скрипя зубами, пробормотал:
— Норфольк может спать, а я, король и повелитель, напрасно, словно последний нищий, вымаливаю у Бога хоть немного сна, хоть немного отдыха от этих страданий! Но это предатель Норфольк мешает мне спать! Мысль о нем лишает меня покоя и не дает отдохнуть. И я даже не могу разорвать своими руками этого предателя!… Я — король, но все же так слаб, так беспомощен, что не могу найти средство предать в руки правосудия преступника и покарать его за греховодные и богохульные дела! О, где я найду такого верного друга, настолько преданного слугу, который осмелится понять мои невысказанные мысли и исполнить желания, для которых я не нахожу слов?
Как раз в этот момент, когда Генрих думал об этом, сзади него открылась дверь и вошел граф Дуглас. Его лицо сияло гордостью и торжеством, а во взоре светилась дикая радость, так что даже король был поражен.
— Однако! — недовольно буркнул он. — Вы называете себя моим другом и позволяете себе быть веселым, тогда как ваш король является бедным узником, которого злая подагра приковала к этому стулу.
— Вы выздоровеете, ваше величество, и освободитесь из этих уз, чтобы предстать ослепительно сверкающим победителем, одно появление которого немедленно же повергает в прах всех его врагов и уничтожает всех, злоумышляющих против него!
— Значит, есть еще такие предатели, которые злоумышляют на короля? — сердито спросил Генрих, и его лоб мрачно омрачился.
— Да, еще есть такие предатели!
— Назовите мне их! — сказал король, дрожа от страстного нетерпения. — Назовите мне их, чтобы моя рука раздавила их и чтобы меч карающего правосудия снес головы виновных!
— Совсем излишне называть их, так как вы, ваше величество, слишком мудры и проницательны, чтобы не знать их! — Граф Дуглас ближе подошел к королю и, склонившись к его уху, продолжал: — Ваше величество! Я считаю себя вправе назвать себя самым верным, самым преданным слугой вашим, так как сумел прочитать ваши мысли. Я понял благородное страдание, разрывавшее вашу грудь и гнавшее сон от ваших глаз и мир от вашей души. Вы увидали врага, подкрадывавшегося во тьме; вы услыхали легкий шорох змеи, которая собиралась ужалить вас в ногу своим ядовитым жалом. Но вы настолько благородны, настолько бесстрашны, что не хотели сами стать обвинителем; вы даже не захотели отодвинуть ногу от змеи, собиравшейся ужалить вас. В дивном величии и милосердии вы улыбались тому, в ком знали врага. У меня же, ваше величество, другие обязанности; я — та верная собака, которая только и смотрит, что за безопасностью своего господина, и готова напасть на каждого, кто осмелится угрожать ему. Я видел змею, которая хотела бы умертвить вас, и теперь хочу раздавить ей голову!
— А как зовут змею, о которой вы говорите? — спросил король, и его сердце забилось с такой силой, что даже вздрагивали губы.
— Эту змею зовут Говард! — серьезно и торжественно сказал граф Дуглас.
Король испустил дикий крик и, забыв о подагре и страданиях, вскочил со стула.
— Говард? — сказал он с мрачной улыбкой. — Вы говорите, что Говард угрожает моей жизни? Который же именно? Назовите предателя!
— Я называю их обоих — отца и сына! Я обвиняю герцога Норфолька и графа Сэррея! Я утверждаю, что они — государственные преступники, покушающиеся на жизнь и честь моего короля и с богохульным высокомерием сами простирающие руки за королевским венцом!
— Ага, я знал это, знал! — крикнул король. — Вот от того-то я и не находил сна, оттого-то мое тело терзалось словно раскаленным железом! — Затем, уставившись сверкающими злобой глазами на Дугласа, он спросил с мрачной улыбкой: — И ты можешь доказать, что Говарды — предатели? Ты можешь доказать, что они домогаются моей короны?
— Надеюсь, что могу, — ответил Дуглас. — Конечно, это — не очень неоспоримые, веские улики…
— О! — перебил его король с необузданным смехом, — совсем и не потребуется слишком веских улик, дайте мне только самый крошечный кончик самой тоненькой нити, и я совью из нее такую прочную веревку, что на ней легко будет вздернуть на виселицу одновременно и отца, и сына!
— Ну, насчет сына доказательств совершенно достаточно, — улыбаясь сказал граф. — Что же касается герцога Норфолька, то я хочу привести вам, ваше величество, несколько обвинителей, которые наверное представят вам достаточно веские улики, чтобы довести герцога до эшафота. Позволите ли вы мне немедленно привести их?
— Да, ведите, ведите их! — воскликнул король. — Дорога каждая минута, когда речь идет о наказании предателей!
Граф Дуглас подошел к двери, открыл ее, показались три закутанные в густой вуаль женские фигуры, которые молча поклонились королю.
— Ага! — с жестокой улыбкой шепнул Генрих VIII, снова опускаясь на стул. — Так вот те три парки, которые держат в своих руках нить говардовской жизни и, можно надеяться, наконец-то оборвут ее!… Я дам им ножницы для этого, а если эти ножницы окажутся недостаточно острыми, то я готов своими королевскими руками помочь порвать ее!
— Ваше величество, — сказал граф Дуглас, в то время как по данному им знаку все три женщины сняли вуали. — К вам явились мать, дочь и возлюбленная герцога Норфолька, чтобы обвинить его в государственной измене; кроме того мать и дочь могут засвидетельствовать виновность в таком же преступлении также и графа Сэррея!
— О, что вы сказали! — воскликнул король. — Значит, действительно очень тяжело то преступление, которое так возмутило благородных дам, если они не считаются с голосом природы!
— Так оно и есть! — торжественным голосом сказала герцогиня Норфольк, а затем, сделав несколько шагов по направлению к королю, продолжала: — Ваше величество! Я обвиняю герцога, своего разведенного мужа, в государственной измене и в нарушении верности королю. Он решился присвоить себе ваш королевский герб, так что на его печати, на экипажах и на главном портале дворца красуется герб короля Англии!
— Это — правда! — сказал Генрих, который теперь, будучи совершенно уверен в неизбежности гибели Говардов, снова обрел обычный покой и рассудительность и принял вид строгого, беспристрастного судьи. — Да, Норфольк носит королевский герб на своем щите. Но, если вам не изменяет память, в этом гербе не хватает короны и вензеля нашего предка Эдуарда Третьего!
— Теперь герцог прибавил и корону, и вензель, — сказала мисс Голланд. — Он уверяет, что имеет на это право, так как, подобно королю, он тоже происходит по прямой линии от Эдуарда Третьего, так что ему подобает носить полный королевский герб.
— Если он говорит это, значит, он — государственный преступник, — воскликнул король, даже покрасневший от злобной радости, что он наконец-то заполучит в свою власть врага. — Как же дерзает он считать короля равным себе?
