— Ваше величество, на этот раз нам, быть может, удастся доставить их вам! — серьезно сказала герцогиня Ричмонд. — Не хотите ли вы знать, кто та Джеральдина, которой посвящает Генри Говард свои любовные стихотворения? Должна ли я назвать вам истинное имя той женщины, которой он в присутствии вашей священной особы и всего вашего двора признается в страстных чувствах и клянется в вечной верности? Ну так вот! Эта обожаемая, обоготворяемая Джеральдина — королева, ваша супруга.
— Это неправда, — воскликнул Генрих, побагровев от гнева и с такой силой стиснув сиденье стула, что оно затрещало. — Это неправда, миледи!
— Это — правда! — гордо и задорно возразила герцогиня. — Это — правда, потому что граф Сэррей сам признался мне, что та, которую он любит, — королева и что Джеральдина является только мелодическим изменением имени Екатерины.
Король издал легкий крик и вытянулся на своем кресле.
— Доказательства! — сказал он своим грубым, хрипящим голосом. — Доказательства, или вы заплатите собственной головой за подобное обвинение!
— Доказательства дам вам я! — торжественно сказал граф Дуглас. — Я вижу, что вам, ваше величество, во всей полноте милосердия и доброты угодно сомневаться в словах достойной герцогини. Ну хорошо же, я дам вам бесспорное доказательство, что Генри Говард, граф Сэррей, действительно любит королеву и что он и в самом деле осмеливается восхвалять и поклоняться супруге короля, своей Джеральдине. Вы услышите вашими собственными ушами, как граф Сэррей клянется королеве в любви.
Крик, который вырвался теперь у короля, был так ужасен и говорил о таком страдании и бешенстве, что заставил графа замолчать, а щеки дам покрылись смертельной бледностью.
— Дуглас, Дуглас! Берегитесь дразнить льва! — задыхаясь сказал Генрих. — Лев может разорвать тебя самого!
— Этой же ночью я дам вам доказательство, которого вы требуете, ваше величество! Этой ночью вы услышите, как граф Сэррей, сидя у ног своей Джеральдины, клянется ей в любви.
— Хорошо же! — сказал король. — Значит, этой ночью! Но горе вам, Дуглас, если вы не сдержите своего слова!
— Я сдержу его, ваше величество! Но для этого мне нужно, чтобы вы оказали мне милость и поклялись ни вздохом, ни движением не выдать вашего присутствия. Граф Сэррей подозрителен, а боязнь страшной ответственности обострила его слух. Он узнает вас по одному вздоху, и его губы не произнесут тех слов и признаний, которые вы хотите услыхать.
— Клянусь вам, что ни звуком, ни вздохом не выдам своего присутствия! — торжественно сказал король. — Клянусь вам в этом Божьей Матерью! Но теперь довольно! Воздуха, воздуха, я задыхаюсь! У меня кружится пред глазами! Откройте окна, чтобы дать немного воздуха… А-а! Теперь хорошо! По крайней мере этот воздух чист и не зачумлен грехом и предательством! — Король приказал графу Дугласу подкатить его к открытому окну и принялся глубоко вдыхать в себя воздух; затем он с милостивой улыбкой обратился к дамам: — Миледи! — сказал он. — Благодарю вас! Сегодня вы доказали нам свою верность и преданную дружбу! Мы постоянно будем помнить об этом и очень просим вас каждый раз, когда вам понадобится друг и защитник, обращаться прямо к нам. Мы никогда не забудем, какую громадную услугу оказали вы нам сегодня.
Дамы удалились.
— Ну, а теперь, Дуглас! — бешено воскликнул король. — Довольно этого невыразимого мучения! О, вы говорите, что я должен наказать этих изменников, Говардов, а сами обрекаете меня самой мучительной дыбе!
— Ваше величество, не было другого средства отдать этого Сэррея в ваши руки. Вы желали, чтобы он оказался преступником, и я докажу вам, что он и является таковым.
— О, наконец-то я растопчу ногами эту ненавистную голову! — сказал король, скрипя зубами. — Мне уже не придется дрожать пред тайным врагом, который расхаживает среди моего народа, болтая лицемерным языком, тогда как я недвижимо прикован к ужасному ложу болезни! Да, да, благодарю вас, Дуглас, за то, что вы хотите отдать его в мои карающие руки. Моя душа полна радости и торжества. Ах, к чему только вам понадобилось смутить мне радость этого возвышенного, прекрасного часа! К чему вы вплетаете королеву в печальную ткань греха и преступления? Ее веселый смех, ее сияющие взоры всегда доставляли глубокое наслаждение моим глазам.
— Ваше величество, ведь я не говорю, что королева виновата! Но не было другого средства доказать вам вину графа Сэррея, как дать вам лично услышать признания в любви!
— И я услышу их! — воскликнул король, который уже справился с сентиментальным движением своего сердца. — Да, я желаю иметь полное доказательство вины Сэррея, и горе королеве, если она окажется виновной! Так этой ночью, граф! Но до того времени молчание и тайна! Мы захватим в один и тот же час отца и сына, так как арест одного может послужить предостережением другому и он может ускользнуть от нашего справедливого гнева. Ах, эти Говарды крайне хитры, и их сердца полны изворотливости и обмана! Но теперь им уже не уйти от нас, теперь они — наши! О, как отрадно мне думать об этом, как легко и свободно бьется мое сердце! Мне кажется, словно свежая струя жизни влилась в мои жилы и новые силы ключом закипают в крови! О, это Говарды делали меня больным! Я снова выздоровлю, когда узнаю, что они в Тауэре. Да, да, мое сердце скачет от радости, и пусть это будет счастливым, благословенным днем. Позовите ко мне королеву, чтобы я мог еще раз порадоваться ее розовому личику, пока не заставлю его побледнеть от отчаяния. Да, пусть придет королева! Она должна принарядиться; я хочу еще раз видеть ее в полном блеске юности и королевского величия, пока еще не закатилась ее звезда. Я хочу еще раз порадоваться с нею, пока не заставлю ее плакать! Ах, знаете, Дуглас, нет более пикантного, более чертовского и небесного наслаждения, чем видеть такую особу, которая еще смеется и радуется, когда она уже осуждена, которая еще украшает себе голову розами, когда палач уже точит топор, чтобы отрубить им ей эту голову, которая еще надеется на радость и счастье в будущем, тогда как часы ее жизни уже протекли, когда я уже приказал им остановиться, так как приспел час сойти в могилу… Так позовите же мне королеву и скажите ей, что мы настроены очень радостно и желаем пошутить и посмеяться с нею! Созовите также и всех дам и кавалеров нашего двора! Прикажите открыть тронный зал и залить его потоками света от тысяч горящих свечей! Прикажите играть музыке, громкой, оглушительной музыке; мы хотим как можно веселее провести день, так как предвидим грустную, злосчастную ночь. Да, да, мы хотим провести день, а потом пусть будет, что будет! Пусть смех и радость наполнят звонким шумом весь зал!… В большом тронном зале не должно слышаться никаких других звуков, кроме возгласов восторга и радости. И пригласите также герцога Норфолька, этого благородного родственника, который делит с нами королевский герб. Да, пригласите и его, чтобы мы могли еще раз порадоваться его гордой, внушительной красоте и величию, пока это величественное солнце не погаснет, оставляя нас во мраке ночи! Пригласите к нам также и Райотчесли, великого канцлера, и скажите ему, чтобы он привел с собой несколько бравых, храбрых солдат нашей лейб- гвардии. Они должны быть свитой благородного герцога Норфолька, когда он оставит праздник и захочет вернуться… если не в свой дворец, то в… Тауэр и могилу! Идите, идите, Дуглас, и распорядитесь, чтобы все было сделано. И пошлите к нам сейчас же нашего веселого шута Джона Гейвуда. Он должен занять нас, пока не начнется праздник, он должен посмеяться и порадоваться с нами!
— Я пойду и исполню все ваши приказания, ваше величество! — сказал граф Дуглас. — Я устрою праздник и передам ваши приказания королеве и придворным, а прежде всего я пошлю вам Джона Гейвуда. Но простите мне, ваше величество, если я осмелюсь напомнить вам, что вы соблаговолили дать мне свое королевское слово ни звуком, ни словом не выдавать нашей тайны!
— Я дал слово и сдержу его! — сказал король. — Так идите же, граф Дуглас, и сделайте все то, что я вам указал!
Совершенно истощенный взрывом этой мрачной радости, король откинулся на спинку кресла и со стонами и вздохами принялся растирать ногу, режущая боль в которой была забыта им на время, но зато теперь овладела им с удвоенной силой.
— Ах, ах! — стонал король. — Норфольк хвастался, что может спать в любой момент, когда сам захочет этого. Ну, на этот раз уж мы отправим гордого герцога спать. Но это будет такой сон, от которого он, пожалуй, и не пробудится больше!
В то время как король мучился и жаловался таким образом, граф Дуглас быстрым, уверенным шагом прошел ряд королевских покоев. Гордая, торжествующая улыбка играла на его лице, и в глазах сверкало
