он попытался побеседовать с госпожой Моррель. Но та, уверовав, что мужу удалось бежать, и опасаясь, как бы правосудие не напало на его след, отказалась его принять. Ее зять, Эмманюель Эрбо, раз и навсегда отсоветовал ей иметь дело с законниками.
Таким образом, добровольному защитнику Морреля пришлось искать иные пути, чтобы добиться своей цели. К сожалению, надзиратель Валлар — единственный, кто знал заключенного в лицо, — был мертв. Но юрист обратил внимание, что на Морреле не было тех арестантских штанов, в каких, безусловно, должен был ходить Рабласи. Далее, у него оказалось более тонкое нижнее белье, чем можно было заподозрить у Рабласи. Кроме того, обвиняемый не говорил на прованском диалекте, а Рабласи был родом из Прованса. В конце концов дотошному юристу удалось добиться, чтобы его назначили официальным защитником обвиняемого. Полагая, что задета его профессиональная честь, и горя одним-единственным желанием — отстоять свое мнение, он стал спасителем Морреля.
От каких мелочей зависит подчас жизнь человека! Юрист имел несколько предварительных бесед с капитаном и в одной из них попросил сообщить ему имя неизвестного, которого Фран-Карре застал в камере Морреля, ибо этот человек мог стать главным свидетелем защиты. Моррель принужден был сознаться, что не знает его имени: незнакомец сказал ему только, что наведет о нем справки, представившись Дюпоном. В результате юрист пришел к выводу, что ему придется отступиться от своих надежд.
Может показаться странным, что ни Монте-Кристо, ни его друг в Париже не разузнали подробностей этого судебного дела. Но, во-первых, процесс продолжался очень недолго, а во-вторых, незнакомец, назвавшийся Дюпоном, пребывал в полной уверенности, что в ту злополучную ночь Моррель бежал одновременно с ним самим. От своих тайных агентов он узнал, что госпожа Моррель получила уже известную нам записку, и совершенно успокоился на этот счет. Вскоре и он покинул Париж.
Тем не менее старания упорного юриста не пропали даром: ему удалось поколебать уверенность своих коллег и добиться отсрочки смертного приговора. Правда, большинство судей по-прежнему считали, что обвиняемый действительно Рабласи, который просто использует все средства, чтобы выдать себя за другого и избежать заслуженного наказания. Однако возможность судебной ошибки была налицо, поэтому смертный приговор мнимому Рабласи был заменен пожизненной каторгой.
Между тем дух Морреля был сломлен — он впал в глубокую меланхолию, которая грозила перейти в тяжелую душевную болезнь. Он совершенно безучастно относился ко всему происходящему, а поскольку парижские тюрьмы были переполнены, его перевели в каторжную тюрьму, находившуюся в провинции.
Во время перевозки осужденных охрана решила сделать остановку в кабачке в какой-то заброшенной деревушке. Там агент республиканской партии умудрился передать каторжникам несколько политических листовок, которые были направлены против правительства Луи Филиппа и призывали к свержению этого короля. Агенты не пропускали никого, кто был готов слушать их призывы и читать их воззвания.
Вручили такую листовку и капитану. Сначала он не обратил на нее никакого внимания, но жандармы болтали и бражничали настолько долго, что он, устав держать листовку в руке, в конце концов от скуки невольно пробежал глазами по строчкам и с удивлением, на какое еще был способен его ослабевший рассудок, увидел свое имя. Тогда он прочел весь текст, который гласил:
«Мы намерены представить гражданам Франции новое прискорбное свидетельство того, как пекутся в нашем отечестве о соблюдении справедливости. Законы обещают нам гласность судебного разбирательства. Пусть, однако, следующие факты, за достоверность которых мы готовы поручиться, покажут читателям, как соблюдают этот закон люди, находящиеся сейчас у кормила власти.
Среди лиц, причастных к Булонскому делу, находился и некий капитан Моррель, бывший армейский офицер. В силу определенных обстоятельств и, вероятно, опасаясь его заявлений, Морреля исключили из числа обвиняемых, представших перед Палатой пэров. Его держали в одиночной камере и устроили ему закрытый процесс. Капитан Моррель исчез, и, если бы не странный случай, общественность никогда не узнала бы о его судьбе.
Некоторое время назад госпожа Моррель получила письмо, где ее супруг сообщал, что благополучно спасся и вскоре вновь даст о себе знать. Несколько недель спустя за первым письмом последовало второе, в котором муж — так по крайней мере полагала госпожа Моррель — просил ее отправиться в Страсбург, где она получит дополнительные сведения. Молодая женщина, расстроенная исчезновением мужа и страстно ожидающая встречи с ним, поехала в Страсбург одна, в сопровождении только старого слуги, захватив с собой маленького сына. Ее зять не мог отправиться вместе с ней, поскольку с минуты на минуту ожидал разрешения своей жены от бремени.
Из Страсбурга госпожа Моррель написала родным, что ее встретил некий господин, вызвавшийся проводить ее к мужу, местонахождение которого все еще оставалось ей неизвестным. Однако по прошествии еще трех недель ее зять, господин Эмманюель Эрбо, получил от нее следующее письмо, на этот раз из Берлина, которое мы видели собственными глазами. Содержание этого письма мы дословно сообщаем нашим читателям — оно говорит само за себя:
«Дорогой Эмманюель, милая моя Жюли!
Только теперь, по прошествии двух дней, я в силах подобрать слова, чтобы сообщить вам о своем горе, описать свое положение. Оно ужасно. Я в отчаянии, на грани безумия.
Господин, который встретил меня в Страсбурге, был очень учтив со мной, но, к сожалению, весьма немногословен и, как мне показалось, чем-то опечален. Он сказал, что не может сообщить мне о судьбе моего мужа ничего определенного, однако он старый друг Макса и доставит меня в Берлин по его поручению.
По приезде в Берлин меня уже ожидала частная квартира, где я и остановилась. Я надеялась сразу же увидеть Макса, но увы! Весь следующий день я оставалась в квартире одна. Только позавчера явился некий господин и с серьезным, строгим лицом приветствовал меня. Попытаюсь кратко повторить вам, что он мне рассказал.
«Сударыня, — сказал он, — я пришел к вам, чтобы исполнить печальный долг. Я был товарищем вашего мужа. Мы содержались в одной тюрьме и проходили по одному делу — вам известно какому. Наши камеры оказались рядом, и нам удавалось переговариваться друг с другом. Вначале мы думали о побеге, но потом убедились, что бежать невозможно, и заключили дружеский союз, настолько искренний и тесный, какой только возможен в подобных обстоятельствах.
Однажды я заметил, что его долгое время не было в камере. Наконец он постучал в стену, разделявшую наши камеры, и через отверстие, которое мы проделали, сказал мне следующее:
«Дорогой Шарль, сегодня мне объявили, что, если я не сделаю правительству сообщений, которые я не могу, да и не хочу делать, завтра меня казнят. Итак, завтра я умру. Все мои мысли только о жене и о сыне. Но поскольку даже в самом лучшем случае меня ожидало бы пожизненное заключение, я даже рад смерти. Надеюсь, тебе удастся выйти на свободу. Тогда не забудь выполнить мою последнюю просьбу. Передай моей жене, что я любил ее до последнего вздоха и надеюсь, что она воспитает сына в уважении к памяти отца. Будь отцом моему ребенку, если обстоятельства позволят тебе находиться рядом с ним. Было бы лучше, чтобы он рос не во Франции и чтобы Валентина тоже покинула эту страну, которую я теперь ненавижу! Обещай мне это!
На следующее утро меня привели в помещение, где находилась гильотина. Вместе со мной там были еще двое узников, которые, как мне было известно, тоже участвовали в Булонском деле. Вскоре появился и Моррель. Он держался с большим хладнокровием. Вместо приветствия Моррель дружески кивнул мне. Чиновникам он заявил, что страдает безвинно, и со словами «Да здравствует Наполеон!» положил голову под нож…
Мне удалось бежать, сударыня, а остальное вы знаете. Я бежал в Германию, и единственной моей мыслью было исполнить желание погибшего друга. Я сделал все, что было в моих силах…»
Ах, Эмманюель, Жюли, я больше не могу! Как я несчастна! Макс умер, а вместе с ним и все мое счастье! Молите за меня Всевышнего!
Нам нечего добавить к этим письмам. Пусть правительство попробует отвести от себя это обвинение! Это ему не удастся! А французскому народу теперь известно, как попираются законы…»
Глаза капитана блуждали по строчкам, а его помутившийся рассудок безуспешно пытался обуздать бурю невероятных мыслей, от которых у него голова шла кругом. Его считают погибшим? Валентина в Берлине? Что это за друг, который взялся заботиться о нем? Недоразумение это или обман?
