Дон Лотарио приехал в Берлин в неопределенном настроении. Он пробуждался к новой жизни и отдался этому чувству с уверенностью хорошего пловца, который видит, что до берега еще далеко, но надеется, что силы его не покинут. Лотарио снова казалось, что все у него впереди.
Дон Лотарио не стал справляться ни о Терезе, ни о графе Аренберге. Он хотел, чтобы прошло время, прежде чем он снова увидит Терезу. На следующий же день после приезда он отыскал профессора Веделя, того самого, которого рекомендовал ему лорд Хоуп. Знакомством с ним молодой испанец был весьма доволен. Профессор оказался человеком лет тридцати с небольшим, разносторонне образованным, знающим жизнь, человеком редкой гуманности и тонкости чувств. Ведель имел обширный круг знакомых в разных слоях берлинского общества и пользовался всеобщим уважением и любовью.
Профессор с благодарностью вспоминал о лорде Хоупе, с которым познакомился в Калькутте, где тот однажды выручил его из крупной финансовой неприятности. Он характеризовал лорда как чрезвычайно интересного человека и удивился, узнав, что он уединился в Калифорнии вместо того, чтобы предложить свои знания и жизненный опыт всем, кто в них нуждается. Ведель сразу же располагал к себе, и дон Лотарио поведал ему о своей прошлой жизни, умолчав, однако, о графе Аренберге и Терезе. Это доверие принесло добрые плоды. Во-первых, профессор успокоил молодого человека, убедив, что лорд никакой не авантюрист и написал ему истинную правду. Во-вторых, он научил молодого испанца, как вести разумный образ жизни и успешно постигать науки. Он растолковал дону Лотарио, что ему незачем оставаться в Германии, где для иностранца, не владеющего языком, почти нет надежды получить доходное и достойное место. Он рекомендовал молодому человеку обратить особое внимание на изучение истории и национальной экономики, чтобы по окончании обучения, вернувшись на родину, приносить пользу этой несчастной разобщенной стране, которой так недостает образованных людей. Имея три тысячи талеров, уверял профессор, дон Лотарио сможет долгое время вести обеспеченную жизнь в Берлине, а с тем, что у него останется, начать новую жизнь в Мексике.
Дон Лотарио убедился, что Ведель по всем статьям прав, и начал под его руководством свои занятия. Вскоре они так увлекли его, что в учении он открыл для себя удовольствие, о существовании которого прежде даже не подозревал. В его душе таилась неуемная жажда знаний, а терпение и упорство, какие он проявлял, трудно было даже предположить, зная его страстный темперамент.
Кроме семейства профессора, молодой человек почти ни с кем не общался. Ведель и его жена свободно изъяснялись по-французски, а профессор — еще и по-испански. Супруга Веделя оказалась очень красивой и приветливой женщиной. Она принесла мужу состояние, избавившее его от жизненных тягот, от которых так часто страдают люди науки. Эти средства он почти целиком тратил на свои изыскания. К сожалению, в этой дружной семье не было детей, и профессор, увидев красивого ребенка, всякий раз украдкой вздыхал.
В отличие от многих ученых мужей профессор и внешне был статен и привлекателен. Вряд ли можно было отыскать более достойный пример мужской красоты. Любопытно было видеть этого человека рядом с доном Лотарио: на его лице не осталось ни малейшего намека на страсти, которые в молодые годы, возможно, обуревали и его. Дон Лотарио тоже успокоился, но каким же беспокойным выглядело его спокойствие по сравнению с невозмутимой серьезностью профессора! Он только-только начал постигать, что опыт — школа жизни. И не зародилась ли уже у него мысль, что опыт — как заметил Гете — это знание того, что мы не желаем узнавать?
Так и сидели эти трое, то слушая музыку, то негромко беседуя друг с другом. В зимний сад непрерывно прибывали новые посетители. Многие приветствовали профессора и завязывали с ним мимолетный разговор. Внимание дам привлекал, вероятно, дон Лотарио, ибо их лорнеты были направлены главным образом на молодого испанца. Видимо, распространился слух, что он иностранец, и это вызвало к нему повышенный интерес.
Совершенно случайно взгляд профессора упал на одну из немногих лож, где располагалась более изысканная публика. Такие полускрытые портьерами ложи находились на той стороне зимнего сада, куда ему прежде как-то не доводилось смотреть. Он испугался, а испуг столь уравновешенного человека не мог остаться незамеченным. Он побледнел и некоторое время, казалось, не знал, куда девать глаза, пока наконец не взглянул на свою жену, от которой не укрылось его смятение.
— Что с тобой, Пауль? — обеспокоенно спросила она по-немецки, поскольку этим языком дон Лотарио владел пока чрезвычайно слабо. — Наверное, заметил что-то необычное?
Профессор попытался скрыть испуг и заставил себя улыбнуться.
— Дорогая Мария, — ответил он, — мне не хотелось тебе говорить, но ты, чего доброго, обидишься на мою скрытность. Я увидел ту, которую ты так часто жаждала и в то же время страшилась увидеть, ту, которую я сам давно не видел.
— Чувствую, это Тереза! — сказала, вздрогнув, Мария. — Да, так и есть!
— Ты угадала, — подтвердил Ведель, и на его губах снова заиграла немного странная улыбка. — Впрочем, не привлекай к себе внимания — воздержись смотреть на нее сразу же. Она сидит во второй ложе с графом Аренбергом и еще каким-то господином.
Да, именно там, полускрытая портьерой, сидела Тереза, и ее по-прежнему бледное, страдальческое лицо, на котором застыло выражение неопределенности и замкнутости, было обращено к публике, в зал.
У госпожи Ведель было достаточно времени рассмотреть Терезу, да и сам профессор после некоторого замешательства снова устремил взгляд на вторую ложу, заметив, что дон Лотарио разговорился с соседом. При этом на лице профессора появилось чрезвычайно своеобразное выражение: на нем не было и следа волнения — только крайняя сосредоточенность. Казалось, его глаза пытаются проникнуть сквозь маску.
Жена вновь перевела взгляд на мужа, внимательно всматриваясь в его лицо.
— Может быть, ты обидишься на меня, Пауль…
— Вовсе нет! Говори! — улыбнулся в ответ Ведель. — Я догадываюсь, что ты собираешься сказать. Ты думала, что у нее более выразительное, более привлекательное лицо, верно?
— Ты почти угадал, — ответила Мария. — Впрочем, ты никогда не простишь мне этих слов. Мужчины очень гордятся своей первой любовью.
— Только не я, Мария. Теперь, когда я столько лет не видел Терезу, я нахожу твое замечание справедливым. Зато должен сознаться, что выражение ее лица стало гораздо серьезнее и одухотвореннее, что бы ты ни говорила.
— А она? Она забыла тебя? — нерешительно спросила Мария, пытаясь скрыть свою обеспокоенность.
— Надеюсь, — ответил Ведель. — А теперь давай-ка поболтаем с доном Лотарио. Мы совсем забыли о нем — это непростительно.
V. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЮНОСТИ
На следующее утро дон Лотарио принес профессору свою учебную работу. Разговор, который при этом завязался, вскоре перешел на религиозные темы. Профессору было известно, что в Париже молодой испанец познакомился с аббатом Лагиде, и он поинтересовался религиозными воззрениями аббата. Дон Лотарио ответил, что свои воззрения аббат изложил в известных трудах и он мало что может к этому добавить. Профессор, продолжая начатый разговор, заметил вот что. Он слышал, что в последнее время Лагиде воздерживается от религиозных дискуссий и вообще от общественной деятельности на этом поприще. Дон Лотарио возразил: аббат связан с графом Аренбергом, человеком очень набожным, если не сказать, фанатиком.
— А в Париже вы случайно не свели знакомство с графом? — спросил Ведель. Когда испанец ответил утвердительно, профессор произнес: — В таком случае вам, вероятно, известна молодая дама, которую можно встретить в его обществе?
— Мадемуазель Тереза? Да, я видел ее несколько раз, — ответил молодой человек.
— А у вас не возникало желания вновь разыскать графа здесь, в Берлине? — поинтересовался профессор.
— Пока не знаю.
— Вы доставите мне удовольствие, дон Лотарио, — сказал Ведель, доверительно кладя руку на плечо молодого человека, — если возобновите свои визиты к графу. Мне хотелось бы знать, каково настроение Терезы, как она живет, чем занимается. Когда-то она очень интересовала меня — я был в нее влюблен. Так что мое желание вполне объяснимо.
