Янас-старший нахмурился и покачал головой.
«Конечно, – лихорадочно соображал Топорик. – Ему ведь нельзя возвращаться в Верпен. Там каждый знает, что он уходил сражаться за Красную Свободу. И в Бейне его многие помнят, и в Острихте… Кто не знает Янаса-кузнеца! А здесь, в этой глуши он может безбоязненно похоронить свое прошлое…»
– Я никому не скажу про тебя! – вырвалось у Топорика.
– Никому не говори, – согласился папенька.
– Ты пришел за мной?
Папенька снова нахмурился. И снова покачал головой. Капюшон сполз назад, обнажив слипшиеся в сосульки бесцветные волосы, спадавшие на плечи и на лоб, а во лбу – прямо посередине – чернела маленькая дырка с кровью, запекшейся по краям. Черная капля, прочертив ровную дорожку, застыла на переносице как смола.
Топорика замутило от ужаса и боли. Он уронил голову, накрепко зажмурился и, чувствуя, что ему не хватает дыхания, задергал губами, но слова молитвы отчего-то путались и пропадали, а на их место вставали другие – и выходила у Янаса не молитва, а скверная бессмысленная скороговорка.
– Посмотри на нас, Янас, – строго проговорил папенька. – Смотри на нас, Янас, не смей закрывать глаза! Слышишь?! Успокойся. Мы пришли не за тобой. Мы пришли – к тебе. Чего ты боишься, Янас?
«Почему он говорит о себе, будто он не один?.. Господи, как страшно…»
– Мой отец мертв, – сказал мальчик, не смея поднять головы. – Ганс Коротконогий не врал. Уходи, нечистый дух, откуда пришел. Оставь меня!
– Боишься нечистого, Янас? – раздвинул в ухмылке белые губы папенька. – Боишься, что мы заберем тебя в Преисподнюю, где бесы рвут грешников на куски раскаленными крючьями? Боишься беса в Преисподней, но не боишься беса рядом с собой? Как же нам тебя понять, Янас? Ты сам себя понимаешь?
Мальчик молчал, оставив попытки сотворить молитву.
– Это хорошо, что ты с
Янас вскинул голову – он не понял того, что услышал. Но папенька уже смотрел куда-то вниз.
– Погляди, что мы принесли тебе, – сказал папенька.
Холод коснулся руки мальчика. Он открыл глаза и увидел рядом с собой, на желтой волчьей шкуре маленький топорик с ясеневой рукоятью и узким стальным топорищем. Сталь покрывали причудливые узоры, переплетающиеся друг с другом, словно неведомые письмена. Янас знал, как делаются такие узоры: на раскаленную поковку бросают высушенный древесный лист, лист сгорает за мгновение, а на металле остается такой же рисунок, как был и на листе – выпуклые прожилки и переплетенья тонких линий. Только больно странный это был лист. Дуб – не дуб, осина – не осина, клен – не клен. Никогда раньше Янас не видел такого листа. А может, это и не листок с ветви дерева? А клочок бумаги, покрытый несмываемыми письменами?
Мальчик коснулся топорика пальцем, ожегся холодом, сразу отрезвившим его. Голова стала ясной, зрение – острым. Он посмотрел на то место, где сидел папенька, уверенный в том, что морок исчез.
Но папенька не исчез. Ухмылка с его губ поползла по лицу, неузнаваемо изменяя его. Морщины задвигались, как черви, глаза высохли в две щелочки. Рот, продолжая гримасу, широко искривился, явив черный провал, и из провала долетели до Янаса слова:
– Ключ, выкованный в пламени Преисподней, не разбить и не расплавить. Но несущий Ключ смертен, как и все, в ком таится дыхание жизни. Помни об этом, Янас. Ты – единственный, от кого он не ожидает удара. Поэтому мы выбрали тебя. Нанеси удар. Один удар. Ради меня. И мы примем тебя к себе, Янас…
Захлопнувшись, дверь грохнула так, что поперек деревянных планок пошла кривая трещина.
Топорик подскочил на нарах, весь липкий от пота кошмарного сна. Волчья шкура полетела на пол. Толстяк, теперь одетый в куртку и штаны из конской кожи, стоял на пороге, удивленно рассматривая покалеченную дверь. Почесав в затылке, он выругался сквозь зубы и перевел взгляд на мальчика:
– Ну, чего вскочил? Рано еще. Спи. Ч-чертов сквозняк…
Выходя, он прикрыл дверь, косо повисшую на одной петле. Янас ожесточенно растер лицо кулаками, а, открыв снова глаза, увидел на своих нарах, в ногах, топорик с узким узорчатым топорищем на ясеневой рукояти.
Снизу орали в два буйных голоса Балбрак Раблл и отец Матей. Дощатый настил пола легко пропускал шум сюда, на второй этаж. Кажется, проповедник в ярких красках рисовал гарнизонному капитану перспективы предстоящей ему, проповеднику, канонизации.
– Святой Матей! – надрывался священник. – Матей-великомученник! А что? Звучит! Желаешь, сын мой, присоединиться ко мне в тяжком моем труде?
– Ж-желаю! Уж-жасно желаю! – жужжал Балбрак.
– Готов ли ты разделить мой подвиг?
– Гы… Гы-ы-тов!
– Изгоним скверну из нашего мира! Пусть никого не коснется дьяволова длань! Прочь, мерзкое богопротивное зелье! Никому не дадим! Все выпьем сами!
– Аминь! – соглашался капитан.
Николас усмехнулся. Надо было поискать мальчика; он уже поднялся с постели, но потом снова сел. Наверное, Янас хочет побыть один. Иначе он давно бы показался. Что ж, это понятно. Ничего, на заставе он в полной безопасности. Николас прилег, заложил руки за голову.
Что там плел этот сморчок Фарфус Санжин? Какой-то монах… А был ли монах? Не выдумал ли его