И сразу стало холодно. Под Топориком – грязный каменный пол, в углу – охапка сухой соломы. На Топорике только продранные на коленях кожаные штаны и рваная шерстяная безрукавка. Он поморщился и заставил себя не думать о холоде. Если бы у него было оружие! Головастик прихватил с собой свой арбалет. Хороший арбалет у Головастика. Длиной всего в три ладони, но с десяти шагов пробивает деревянный шит в два пальца толщиной… Да что теперь об этом думать. Где Головастик?..
Итак, попались.
Говорил же Головастик Волку: последнее дело лезть в дом церковника: эти псы за свое кровное все жилы вытянут, коли поймают. А Волк в ответ: последнее дело думать о провале, когда идешь работать, тем более что клиент – не церковник вовсе, а ювелир. Это дядюшка у него священник церкви Святого Иоанна – отец Лансам. Да все они одним миром мазаны, отмахнулся Головастик, и, как теперь понимал Топорик, был совершенно прав.
Все случилось мгновенно и страшно. В дом проникли без особых усилий, в мастерскую племянника отца Лансама вошли, не зажигая огня. Кто же мог догадаться, что за порогом мастерской раскинул сокрушительные челюсти медвежий капкан?! Головастику – он шел первым – враз перебило ногу. На отчаянный его вопль тут же сбежались слуги. Топорику бы откинуть ставни, прыгать в окно – и деру… но он потратил драгоценные секунды, разжимая скользкие от крови зубчатые ободья. Не смог, не хватило сил. И кто-то, смачно ухнув, смазал его чем-то тяжелым по голове.
И вот Топорик здесь. Это не городская тюрьма, нет. В городской тюрьме Топорику, несмотря на свои неполные четырнадцать лет, удалось побывать дважды. Не было там сроду одиночных камер, а был лишь широкий подвал без окон и дверей, со стенами, осклизлыми от испарений нечистот, густо покрывающих пол. Арестантов спускают по пологой каменной трубе и вытаскивают обратно крюками. Если, конечно, вытаскивают…
Значит, городскую стражу племянник Лансама не звал, размышлял Топорик, кого же он упросил достойно наказать обидчиков? Конечно, родного дядюшку, кого же еще… А про этого Лансама по всему Верпену давно уже ходили нехорошие слухи. Членов Братства Красной Свободы, попавшихся имперским воякам, Лансам перекупал, но не чтобы казнить прилюдно, как принято везде, не казнить. Изгонять беса гордыни из душ. Говорили, что не столько крестом и молитвой священник гнал бесов, сколько дыбой, клещами и огнем. И так понравились отцу Лансаму богоугодные эти деяния, что уже после чумы, когда графа Пелипа Император прогнал из сердца Империи в далекую Лакнию, священник взялся спасать души не еретиков, а простых воришек, переплачивая ландграфу по серебряной монете за каждого никчемного арестанта, крюком вытащенного из подвала городской тюрьмы. Тот же Гюйсте Волк обмолвился как-то, что за последние полгода исчезли бесследно из Обжорного тупика десяток попрошаек поплоше. И верно, зачем платить серебром, если в темные наши времена на улицах полным-полно вопиющих о спасении заблудших душ? Недаром дом отца Лансама, похожий больше на сторожевую башню – неприступную, с обитыми железом воротами вместо дверей, с толстыми коваными решетками на окнах, дом, мрачно возвышавшийся у западной городской стены – выше самой стены! – случайные прохожие обходили стороной. Особенно когда стемнеет… Да и Братство Висельников никогда своим вниманием Лансама не удостаивало: трогать церковников опасно, власти за них радеют, да и брать у Лансама нечего – у любого удачливого лавочника серебра и золота вдвое больше, да и просто войти в его дом-башню практически невозможно. Не богатства охраняет Лансам, а собственную персону. За те годы, как он поселился в Верпене, много нашлось бы охотников отрезать почтенную седовласую башку. Из того же Братства Красной Свободы, скажем…
Топорик передернул плечами и сплюнул через решетку.
В углу его камеры зашевелился сумрак.
– Головастик! – радостно вскинулся Топорик, забыв даже о том, что еще минуту назад, оглядевшись, никого рядом с собой не заметил.
Но это был не Головастик.
Сначала вспыхнули желтые, словно кошачьи, глаза, ярко распоровшие темноту, потом к решетке беззвучно подвинулся длинный и тонкий силуэт.
Топорик обомлел.
Он уже пообвыкся в темноте и теперь мог видеть того, кто стоял перед решеткой. Человек не был высок, как Топорику показалось вначале. Роста он был среднего, но прямо и высоко держал голову, оттого вид имел несколько надменный: тело натянуто, как тетива лука, словно на спине этого человека что-то этакое было и это что-то он привык прятать от посторонних глаз. Черты лица его были тонкие и резкие: подбородок выдавался далеко вперед, длинный нос клювом загибался книзу; волосы серые, будто седые, ниспадали ниже плеч, тяжелые и жесткие, словно иглы, они, казалось, никогда не могли спутаться. А глаза… тут Топорик невольно подумал о том, что это лишь в сумерках они ярко-желтые, а при свете, должно быть, совершенно прозрачны, как стекло. А возраст незнакомца вот так сразу и не определишь… Может, двадцать лет, а может, и сорок. Лицо безбородое, кожа на нем гладкая, как у женщины…
Незнакомец – тело его окутывал черный плащ – скользнул по Топорику вопрошающим взглядом и приложил палец к губам. Мальчик с готовностью отполз подальше – в темный угол. Сердце его забилось сильнее, он не разумом, а инстинктом, отточенным за год ночной работы на Гюйсте Волка, понимал: нужно замереть, не двигаясь и даже не дыша, а лучше всего вообще закрыть глаза и не смотреть на то, что сейчас произойдет. Непонятно почему, но он был твердо уверен, что произойдет, хотя и не знал – что; но не смотреть не мог.
Незнакомец наклонился и выпрямился. В пальцах его появилась соломинка. Держа соломинку в левой руке, правую он запустил в шевелюру, поискал там и резко дернул. Когда он вкладывал волос в полую соломинку, Топорик углядел – волос почти не гнулся, точно и на самом деле был очень тонкой и длинной иглой.
После этого незнакомец двинул раскрытой ладонью в перекрестье железных прутьев. Решетка загудела.
Тотчас послышались торопливые шаги. В коридоре заметались, разгоняя тени, отблески факельного света. Незнакомец сунул соломинку в рот, сжал ее губами.
Тюремщик, подбежавший к камере, был кряжист, лыс и безнос – на месте носа, в середине круглого лица, темнел отвратительный лохматый провал. Безносый остановился у противоположной стены широкого коридора, держа в одной руке факел, а в другой – короткое копье с небольшим крюком под наконечником.
– Не кричать, не шуметь, не… – бесцветно глядя сквозь решетку, начал он гундосо, но незнакомец коротко выдохнул через соломинку, как плюнул, и тюремщик прервался на полуслове, скосив глаза на серебряный волосок, впившийся ему под нижнюю губу.
