позволить сомнений в его эрудиции. Пугает, оглядываясь на дверь:
— А ты знаешь, что за это карцер без разговоров?
— Ты боишься?
— Я предупреждаю тебя, — окончательно оскорбился Сосновский. — Хорошо, я расскажу, но с условием, что в нашей камере ты не будешь стучать.
Рисует квадрат, разлинованный на 25 клеток. Каждая клетка — буква. Сверху слева направо: а, б, в и т. д. Алфавит для удобства сокращен на восемь букв: й, ё, ъ, ь, кажется, щ и еще три — точно не помню. Употребляют алфавит из 28 букв, но проще и более распространен из 25. С внешней стороны клетки нумеруются слева направо по порядку с 1 до 5, и так же сверху вниз. Номера означают количество ударов, которые нужно сделать, чтоб обозначить определенную букву. «А» — два удара через паузу, «Б» — один, пауза и два коротких, «В» — один пауза и три коротких и так далее.
Это и есть тюремная азбука, если я не напутал сокращения в алфавите.
— Часто, — говорит Сосновский, — пользуются латинским алфавитом. Мало надежды найти общий язык. Даже по русскому. У одного 25 букв, у другого 28, тот сократил одну букву, ты другую.
Потребовал ни в коем случае не говорить никому, откуда я узнал про эту азбуку. Чего-то он всего боится, до дрожи — противно смотреть. Но хвастун одолел труса, и я получил полезную информацию. Воистину: достоинства есть продолжение наших недостатков. Впрочем, верно и наоборот.
Спрашивал о политических в Лефортово. Сосновский называет Татьяну Великанову, но ничего толком. Зато чуть ли не вместе сидел с Глебом Якуниным — одним из лидеров религиозной оппозиции. Причем совсем недавно, в последние два месяца, когда Сосновского снова вернули в Лефортово. Якунин, по словам Сосновского, держится христиански спокойно, мужественно. Молится. Не давали Библию — объявил голодовку, дали. И тут же ложка дегтя: Якунина не сажали — сам сел. Надо было пострадать, чтобы привлечь международное внимание к их маленькой группе человек из пяти. Все диссиденты себе на уме — ничего не делается без личной выгоды.
— Якунин так говорил?
— Прямо, конечно, не говорил, но нетрудно понять. А чему ты удивляешься? Вот другой пример — священник Дудко. В прошлом году он тут сидел. Раскаялся, отказался от своих проповедей. Сделал себе имя и в сторону. Что он, ради идеи диссидентствовал? Только ради себя, пока ему это было выгодно.
На это мне возразить было нечего. Густую тень бросил святой отец на демократическое движение в стране. Сам осрамился, и теперь его именем других срамят — все, мол, такие правозащитнички. Своя рубашка ближе к телу.
Но чувствовалось у Сосновского намеренное злословие. Само понятие честного человека оскорбительно для него. Он честный, а я, значит, нет? Бессовестный ищет самоутверждение в том, что и все такие бессовестные. У каждого своя корысть, а всякие там идеи, принципы, общее благо — обман простаков, демагогия, но его, Сосновского, не проведешь. Допусти он, что все-таки есть люди, для которых общие интересы неотрывны от личных, истина важнее собственного блага, а совесть значимей выгоды, — сразу вопрос к себе: почему он не с ними? Не так умен, честен, смел? Он, Сосновский, хуже, трусливей этих людей? Да разве мыслимо задаваться такими вопросами порядочному человеку? Что тогда останется от его порядочности? А у Сосновского — от его элитарной исключительности? Нет, куда легче проповедовать изначальную греховность, порочность людей, куда легче охаять человека, чем признать у него достоинства, которыми сам не обладаешь. Такова психология голубого отличника, супермена, всякого, страдающего самолюбованием.
Я стал избегать беседовать с Сосновским. Не тут-то было. Если ему не говорят, что он самый красивый, самый лучший, он раздражается. Володя, хоть шутя, но фартил, с ним Сосновский чувствовал себя человеком. На меня же сердился уже потому, что я с ним не хотел разговаривать. И чем больше я уклонялся, тем навязчивее становилась его велеречивость. Стало ясно, что объяснения не избежать. Всякая ссора — тяжелое событие в маленькой камере. Долго придется дышать в отравленной атмосфере. Но иногда ее предотвратить невозможно.
На третьи наши совместные сутки, после отбоя, как положено, мы лежали в кроватях. Я читал. Сосновский уже битый час излагает мне свое кредо на диссидентство. Среди диссидентов, а он знает многих, ни одного порядочного человека. Ущербные люди. Обычно неудачники, обвиняющие в своих неудачах всех на свете, кроме себя. Другие маниакально жаждут славы, любой ценой, лишь бы создать шум вокруг имени. Третьи нацелены уехать и зарабатывают здесь моральный, а кто половчее, заодно и финансовый капитал.
— При чем тут диссиденты? — не выдерживаю. — Ты же на свой аршин меришь.
— Да, — запаливается Сосновский. — Но я не строю из себя героя. Я честно говорю, что делал деньги, чтобы уехать. А диссиденты, делая то же самое, выдают себя за благодетелей. Если этой игре кто- то придает значение, то только потому, что кому-то она выгодна. Диссидентам, чтобы уехать. Западу, чтобы скомпрометировать коммунизм.
— Во-первых, никто так не компрометирует коммунизм, как сами коммунисты. Во-вторых, Сахаров, например, не собирается уезжать.
— Сахарова не выпустят, поэтому не собирается. Выдохся как физик, вот и гонится за дешевой сенсацией.
— Если б ты хотел разобраться, ты бы не повторял газетную клевету. Сейчас ты просто брюзжишь, я не хочу тебя слушать.
— A ты разобрался? Кого ты лично знаешь из диссидентов?
— Никого. Но я знаю простую вещь: каждый человек имеет право на собственное мнение. Власть, которая подавляет свободу мышления, это преступная, антинародная власть.
— У нас подавляют?
— Да.
— Да знаешь ли ты, что если бы было так, то никаким диссидентов у нас и в помине бы не было. Как при Сталине. Они есть только потому, что их терпят.
— Терпят, как и при Сталине в лагерях.
— Сажают не за инакомыслие, а за преступление.
— Фонд помощи политзаключенным и их семьям по-твоему — преступление?
— A как же? Он финансируется из-за рубежа. Это вывеска для подрывной деятельности. Кому нужны зэки? Не видят они этой помощи. Куда и кому идут деньги? — вот вопрос.
— Что ты городишь? Нет никакого секрета: деньги в основном Солженицына, и он прямо говорит, кому они предназначены.
— Можно говорить одно, а делать другое. Нашел благотворителя. Солженицын мстит, он ненавидит советский строй. Им движет не добродетель, а ненависть. Что ты думаешь, он из жалости раскошеливается? Он хочет свергнуть власть. Ему специально платят бешеные деньги, чтобы под ширмой помощи он финансировал подрывные акции.
— Какие акции?
— Несколько человек объявляют себя правозащитниками, раздувают из мухи слона, сеют недовольство — это не акция, например?
— Выходит, у нас недовольны только те, кто завербован на заграничные деньги. Ты, брат, чересчур.
— Да так и есть, если не считать дураков.
— А меня за кого принимаешь: агент ЦРУ или дурак?
— Кто тебя знает? Скорее всего, тебя хотели использовать, да не успели. А если ты этого еще не понял, то и в самом деле не от большого ума.
— Мне то же самое твердит следователь. Но я одного не пойму: он — за зарплату, а ты что — «химию» зарабатываешь?
Пошла ругань. Нас разнял полусонный Володя Баранов. Я не мог простить себе, что ввязался. Наскоки Сосновского слишком отдавали провокацией, а я чересчур разоткровенничался. Обычно после отбоя ни шахмат, ни шепота — контролер сразу стучит. А тут разорались часа на два и ни одного замечания. Странно.
На следующий день Сосновского вызвали, мы остались одни с Володей, и он сказал тихо: «Зря ты
