— Беспочвенные подозрения. О Попове я могу повторить только то, что уже неоднократно говорил.
— Пишите, тогда поговорим.
— Когда вам это нужно?
— Когда все вспомните. Нам и из зоны пишут.
Ого! Так говорит, будто зона неизбежна, само собой разумеется. Значит суд будет. Значит, Кудрявцев водит меня за нос. Но есть какой-то шанс, искорка надежды в словах «тогда поговорим». Не писать? Тогда не будет разговора с Александром Семеновичем. Останутся неопределенность и чудовищные подозрения. Тогда суд и зона. Под лежачий камень вода не течет. А если, правда, написать, объяснить все честь по чести? Отрубить всякие подозрения на Олега. Чем это повредит? Ничем. Зато будет ясность. И для них и для меня. Придет Александр Семенович и скажет свои окончательные выводы. Я не терял надежды.
В понедельник, 29 сентября, я отдал контролеру заявление в КГБ об Олеге Попове. Я повторил то, что говорил прежде, и написал, что знаю Попова как глубоко порядочного, честного и доброго человека, принципиально не способного на плохие и антиобщественные поступки. Мы дружим семьями. Если верно то, что говорит следователь об участии Попова в помощи семьям политзаключенных, то я расцениваю это как гуманную деятельность. Что может быть плохого в помощи нуждающимся семьям, детям, оставленным без кормильца? Что касается намерения Попова эмигрировать, то это их личное дело, их законное право на собственный выбор гражданства.
Буквально на следующий день вызывает сияющий Кудрявцев. Ни слова о заявлении. Лучший друг, как ни в чем не бывало. Чрезвычайно доволен. Очевидно, опасался, что сотруднику КГБ я скажу нечто большее, чем ему, и его репутация следователя могла бы пострадать. Да и самому обидно: хитрил, мудрил, заигрывал, а показания достались бы не ему, а дяде. Однако я его не подвел, не осрамил, в награду он ублажал меня разговорами. Беседа походила не на допрос, а так — зашел человек потрепаться. Не без любопытства я слушал рассказы из его следственной практики. Правда, интересные попадаются им экземпляры.
Чем-то я своим поведением, по его словам, напомнил ему грузина, который на допросах твердил: «Не знаю. Не буду!» «Чего не знаешь, чего не будешь?» Грузин страшно выкатывает глаза и опять: «Не знаю! Не буду!» Как к нему ни подбирался Игорь Анатольевич, за все время следствия ничего другого от грузина так и не услышал. Еще был цыган, который не умел ни читать, ни писать, но всегда подолгу «читал» протокол, даже когда для потехи Кудрявцев подавал лист «вверх ногами». Когда надо было расписываться, лицо цыгана наливалось кровью, на лбу выступал пот, он вставал и, зажав в кулак ручку, тараща глаза на протокол, начинал описывать круги над бумагой, все быстрее, быстрее, пока не раздавался дикий вопль и ручка клювом не падала на страницу. Получалось что-то вроде запятой. Расписался. Цыган вытирал рукавом пот со лба и гордо встряхивал кудри.
— А я вам удивляюсь, Игорь Анатольевич, — бойко пишите протоколы, без помарок — я бы так не сумел. С вашими героями могли бы детективы писать.
— Знаете ли, на литературную работу совершенно времени нет, — скромно отказывается Игорь Анатольевич.
Смотрю на жухлый циферблат его видавшей виды «Победы»:
— Много работаете — много зарабатываете?
Мнется: сколько вы думаете?
— Двести рублей?
— Немного больше.
Ну пусть 250, и за эти деньги, думаю, ты не вылезаешь из тюрем, ловчишь, обманываешь и сажаешь людей — продаешь свою совесть.
— Да, — соглашаюсь, — не много при вашей работе.
Кудрявцев расчувствовался: «Знаете, — говорит, — ведь мы с вами коллеги. Я заканчивал юридический факультет МГУ. У нас, наверное, общие профессора были, такой-то у вас не читал?
— Такого не знаю.
— А я его хорошо запомнил. Он историю партии читал. Очень доходчиво. Все запоминалось, после его лекций можно в книжку не заглядывать. Кто был в первой руководящей группе «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»?
— Пятеро как будто.
Стали вспоминать.
— Видите: вы вспоминаете с трудом, а я с первого раза и на всю жизнь. Очень хорошо запоминается, как вы думаете почему?
— Наверное, у вас память хорошая.
— Не в этом дело. Не догадываетесь?
— Нет, не догадываюсь.
— Смотрите: Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч, Аксельрод — ничего не замечаете?
— Не пойму.
— Обратите внимание на первые буквы. — Мой «коллега» Игорь Анатольевич, довольный откидывается на стуле. Забавная методика обучения наших юристов — блюстителей правовой и нравственной чистоты: следователей, прокуроров, судей, адвокатов, лагерных воспитателей. Иначе они не усваивают?
— Кстати, ваша жена просила сказать, что передала вам «Литературную газету» с последней вашей статьей — не получали?
— Нет, а разве меня еще печатают?
— Как видите, — рисуется Кудрявцев, будто это его заслуга. — Будете себя хорошо вести, мы вам мешать не станем.
— Значит, пока я веду себя нормально?
— Ну нет, я бы это не сказал, но мы надеемся найти общий язык.
— Разве мы не понимаем друг друга?
— Вы не представляете, как вы можете поломать себе жизнь. До вас, кажется, это еще не доходит.
— Что именно?
— В лучшем случае три года, а скорее всего дело переквалифицируют на статью 70-ю — вы получите пять лет и ссылку. Вы представляете чем обернется для вас судимость по этим статьям? Москвы не увидите, публиковать вас уже никогда не будут, по специальности не устроитесь — корректор в провинции, это самое большое, на что вы можете рассчитывать, когда отсидите. Так что подумайте как следует.
— Над чем, Игорь Анатольевич?
— Над тем, что вас ждет и о чем мы вас просим. Все о Попове, и я обещаю не доводить до суда.
— Ho ваше требование не укладывается ни в какие законные рамки.
— Алексей Александрович, я не хуже вас знаю кодекс.
— Но есть другой кодекс, которого вы очевидно не знаете.
— Какой?
— Нравственный.
Игорь Анатольевич заскучал. Я протянул заявление в милицию с просьбой прописать мою жену на нашей площади: «Пожалуйста, передайте Наташе». Поморщился, но взял. «Ваша жена, — говорит, — часто бывает у нас, говорит, какой вы хороший». Меня передернуло, зачем она унижается? Обманут, облапошат — нам обоим во вред. «Передайте ей от меня, чтоб она не мешала вам работать». «Нет, — плотоядно улыбается Кудрявцев, — это только на пользу делу. Пусть заходит». Передо мной сидел мурлыкающий кот, облизывающийся на пойманную мышку. До отвращения подступили масляные глазки жирного Залегина: «У вас жена молодая». А над ней дело висит за соучастие. Каждый день боюсь за нее на свободе ли? Какие они ей условия поставят, какую цену запросят за снисхождение? Сердце кровью, задыхаюсь от тревоги и ревности. И стыдно одновременно: нехорошее чувство, оскорбительное для Наташи, а все же щемит, щемит.
После этой задушевной беседы Кудрявцев пропал. Ответ на заявление об Олеге я не получил. Александр Семенович («тогда поговорим») больше не появлялся. Обманул-таки. Со дня на день я ждал
