начинается корысть?
А ребята не берутся определить, им уже неинтересна Костина традиционная занимательность, они из нее выросли. У них теперь другое, конкретное: работа, семья, стройматериалы...
И тогда к концу вечера Костя поднялся с рюмкой и сказал:
— Все, ребята, больше не собираемся. Кончилось.
— Да ты что, Костя, что кончилось? — испугалась Люся, не желая мириться с потерями.
— Мне казалось, на то время, пока я там, в океане, живу своей «суровой мужской жизнью», — Костя усмехнулся, — наш сухопутный город замирает и дожидается моего приезда без перемен. И вы все тоже. И забываю, что у вас-то нет отдельного музейного места для сохранения детства, приходится жить и стареть прямо тут же. Когда нет в доме лишней комнаты для старой мебели, ее выбрасывают. Вот и вы бросили ваше прошлое в прошлом. А я лезу дурнем в него возвращаться. Приезжаю и думаю: во будет радости! А от козлика остались рожки да ножки.
Костина мама сейчас же увлекла огорченную Люсю на кухню.
— Он уйдет в плавание на месяц... — говорила она и искала своими измученными глазами Люсиного понимания, чтобы не пришлось договаривать все остальное.
— Понимаешь, Люсенька, обеспеченность и все готовое портят молодых девушек, они так нестойки, я боюсь, что Костя снова нарвется...
Люся помогала ей мыть посуду.
— Как ты думаешь, Люся, ведь нельзя вечно оставаться мальчуганом. Каждому возрасту свои радости. Хорошо, что Костя сам понял.
Люся приуныла: ей не хотелось менять радости, ей нравились старые. Они с Гошей перешли в супружество прямо из школьной дружбы и поддерживали в себе моложавый спортивный дух, который считался еще с девятого класса высшим пилотажем жизнеотношения.
Домой они вернулись поздно вечером. Люсе было тоскливо и тревожно. Она молча напялила длинную юбку — «это тебе, Люська, специально для сидения у камина, ты у нас буржуазная женщина» (Костя умел угадать и угодить).
За окном была ночь и падал дождь, Люся включила электрический камин и зажгла две свечи. Чудная эта картинка отвлекла ее от печального. Люся взяла на колени вязанье, от камина падал красный отсвет, вязкие тени от свеч чуть колебались, ровный шум дождя — все это умиротворяло и отгоняло в темноту опасные предчувствия перемен.
— Почему-то, когда я думаю про Костю, — значительно сказала Люся, — по какому-то непонятному сходству обязательно припутывается Алина...
— Алина? — удивился Гоша. — Да брось ты. Никакого сходства.
Люся молчала, не соглашаясь.
— Алина — вдова, от нее веет чем-то таким...
— Ты не понимаешь! — уперлась Люся.
— Алина — это почти мужик, — настаивал Гоша. — Она ушла в работу, как в пьянство. Недавно в цехе полетела автоматика, так начальник цеха звонит и кричит: срочно пришлите толкового мужика. Алину пришлите, требует. Представляешь? Алина у них — толковый мужик!
— Вот и надо Алину спасать.
— А Костю топить? Впрочем, мне без разницы, — отмахнулся Гоша.
Чистое утро. Сиреневый воздух не шевелясь лежит на воде. Сонная кромка песка, и по берегу спешит опоздавшая Алина, а они ждут ее в лодке, все трое молча сидят и смотрят, как она поспешает.
— Суббота: народу, автобус... — запыхавшись, извиняется она и, оступаясь, неуклюже карабкается в лодку.
— Познакомьтесь, пожалуйста!
Алина и не подозревает, что едут устраивать ее жизнь. Она едет просто за грибами, ее так позвали: за грибами. Люся и Гошка ревниво следят за Алиной: не подвела бы.
Спрячь руки, мысленно подсказывает Люся, досадуя: ногти на виду, обгрызенные в самозабвенном мыслительном труде. «Боже мой, да она забыла уже, что женщина. Она, как старушки и дети, которые не боятся быть смешными: им ни к чему».
Так и хочется загородить ее от Костиного взгляда.
Ну понравься ему, Алина! Понравься. Будет хорошо.
«Лето, ах лето, лето знойное, будь со мной», — поет Алла Пугачева по «Маяку».
Потом заревел мотор и все заглушил.
Лодка вонзается в нетронутую блескогладкую лаву воды, вода распластывается двумя фалдами от носа, и Алина ладонью разрезает надвое ее тугое полотно. Хорошо!
Немедленно все разделись загорать, чтоб не пропадало солнце. Все в общем-то еще молодые и ладные.
— А вода-то теплая, братцы! — кричит Алина, преодолевая шум мотора.
Люся с Гошкой благодушно переглядываются: хозяева-дарители. Пользуйтесь и водой, и солнцем. И грибами — их полно на островах, и водные лыжи будут, и дай вам бог... — вот что в глазах Люси.
За лодкой увязалась чайка, и летит над ними, и летит. Они сидят, запрокинув лица к солнцу, они тонут в теплом воздухе, чуть потревоженном их скоростью, а чайка то залетит вперед, то приотстанет, и они следят за ее игрой, щурясь в небо.
— Алина, смотри, она играет с нами! — говорит Люся, обернувшись назад.
А Алина сидит на задней скамейке рядом с Костей — закаменела, подавшись вперед, коленями стиснула свои ладошки и ничего не отвечает.
— Сбавь ход! — толкнула Люся локтем Гошку. Он сбавил и обернулся от руля:
— Ты чего, Алина? Тошнит?
Она покачала головой: нет.
Он снова наддал, снова мотор загудел, и долго-долго ехали по озеру молча, ровный гул уже врос в мозги, пустил корни и усыпил. Алина нагнулась к Люсиному уху и испуганно сказала:
— Знаешь, есть поверье: души умерших превращаются в чаек и летают поближе к своим. А вдруг это он? Чего она не отстает, а?
Чайка не отставала.
— Алина, ну ты что, всерьез, что ли? — размякнув в долгом блаженстве, лениво пристыдила Люся.
Костя с любопытством покосился. Ему ничего не слышно: гудит мотор.
Мужчины поставили на берегу палатку — на всякий случай: переодеться, может быть, прикорнуть. Или внезапно грянет дождь — лето нынче какое.
Женщины вытряхивали сумки, собирали завтрак.
Алина все еще была не в себе, хотя чайка улетела.
— Детские сказки, Алина, красивые бредни.
Алина рассеянно кивнула, соглашаясь. Потом сказала:
— Ты видела, как он улетел? Как будто отпустил: за грибами. Он еще прилетит.
Это она про чайку-то: он. Сумасшедшая женщина.
Потом завтракали.
— Товарищ старшина, а танки летают? — Нет, Иванов, не летают. — А товарищ полковник говорил, что летают. — Вообще-то, Иванов, они, конечно, летают, но так — низенько-низенько.
Алина вздрогнула на смех и удивленно всех оглядела, как разбуженная. Прослушала. Как рассеянный ученик на уроке.
Потом разбрелись по лесу.
Грибы: откуда ни возьмись — торчит посреди скучной травы такой мохноногий, и шляпа на нем из коричневой замши. Природа — как мудрый правитель: каждому по заслугам. Вот медоносная пчела: ее наградили дорогой меховой одеждой, а рядом суетливо носятся бестолковые подобия пчел, лесной плебс — и брюшко у них из подражания такое же полосатое, но лысое. Не обманешь. А этот подберезовик — он вырос за ночь из простой земли, — и где только он взял бархат шляпы, а разломишь — на разломе чистое тело, тугая плоть — эту плоть он в одно утро насосал из рыхлой земли — поверить этому нет сил, и науке не
