искренне верил — в привязанность человека, жившего здесь, под моей кровлей, но был оскорблен и обманут, чего никогда не случалось во дни моих предков, которые могли обречь обидчика на пытку, хотя я, конечно, никого не хотел бы подвергать пыткам.
Здесь было ужасно холодно, но, слава Богу, настоящая северная зима сменилась южной весной.
Не пытайся мне объяснить, что тебе говорит твой адвокат, а скажи ему объяснить моему адвокату, а уж
Моя работа в университете приятная, и у меня очаровательный сосед, не вздыхай и не поднимай бровей, моя дорогая, — это очень старый господин, именно тот старый господин, которому принадлежат стихи о дереве гингко в твоем зеленом альбоме (см. — я хочу сказать, чтобы читатель посмотрел опять, — примечание к строке 49).
Может быть, было бы безопаснее, если бы ты, моя дорогая, не писала мне
Образ Монблана, с его «оттененными синевой бастионами и кремовыми от солнца куполами», на мгновение проглядывает сквозь облако этого стихотворения, которое я хотел бы процитировать, но не имею под рукой. Здесь появляется тема «белых гор» из сна дамы, которых опечатка превратила в «белый фонтан» Шейда, как бы смазанный ее гротескным произношением. >>>
Строки 797 (вторая половина этой строчки) — 809, на шестьдесят пятой карточке поэта, были сочинены между закатом 18 июля и зарей 19 июля. В это утро я молился в двух разных церквах (как бы по обе стороны моего земблянского вероисповедания, в Нью-Уае не представленного) и пришел домой в возвышенном состоянии духа. В задумчивом небе не было ни облачка, и сама земля, казалось, воздыхала по Господе нашем Иисусе Христе. В такие грустные солнечные утра я всегда чувствую в глубине моей души, что есть еще надежда для меня не быть исключенным из рая и что мне еще может быть даровано спасение, несмотря на заледеневшую грязь и ужас в моем сердце. Пока я поднимался с поникшей головой по усыпанной гравием дорожке к моему убогому наемному дому, я услышал совершенно ясно — как если бы он стоял и громко говорил у моего плеча, как говорят глуховатому человеку, — голос Шейда, сказавший: «Приходите вечером, Чарли!» Я огляделся в смятении и изумлении — я был совершенно один. Я тотчас позвонил по телефону. Шейдов нет дома, сказала развязная служаночка, противная маленькая поклонница, приходившая к ним стряпать по воскресеньям и, не сомневаюсь, мечтавшая приласкаться к старому поэту как-нибудь в отсутствие жены. Я снова позвонил двумя часами позже, попал, как всегда, на Сибиллу; стал настоятельно просить к телефону моего друга (мои телефонные поручения никогда не передавались), добился и спросил его как можно спокойнее, что он делал около полудня, когда я услышал его, как большую птицу в моем саду. Он не мог точно вспомнить, сказал, подождите минутку, он играл в гольф с Полем (кто бы он там ни был) или, по крайней мере, смотрел, как Поль играет с другим коллегой. Я крикнул, что должен повидать его вечером, и вдруг, без всякой причины, разразился слезами, затопив телефон и задыхаясь, — такого пароксизма со мной не случалось с тех пор, как 30 марта меня покинул Боб. Было суетливое совещание между Шейдами, а затем Джон сказал: «Чарльз, послушайте, давайте пойдем сегодня вечером на хорошую прогулку. Я вас встречу в восемь». Это было моей второй хорошей прогулкой с 6 июля (неудовлетворительный разговор о природе); третьей — 21 июля — предстояло быть чрезвычайно краткой.
На чем я остановился? Да, мы с Джоном опять шагали, как бывало, в лесах Аркадии под лососиновым небом.
«Ну, — сказал я весело, — о чем это вы писали вчера вечером, Джон? Окно вашего кабинета просто пылало».
Он ответил: «О горах».
Хребет Бера, возвышенность, состоящая из камня в прожилках и косматых елей, встал передо мной во всей своей мощи и величии. Это чудное известие заставило заколотиться мое сердце, и я почувствовал, что теперь, в свою очередь, могу позволить себе быть великодушным. Я попросил моего друга больше ничего мне не говорить, если ему не хочется. Он сказал, да, не хочется, и начал жаловаться на трудности добровольно взятого на себя дела. Он высчитал, что в течение последних двадцати четырех часов его мозг проработал около тысячи минут и произвел пятьдесят строк (скажем, семьсот девяносто семь по восемьсот сорок семь) или по одному слогу каждые две минуты. Он окончил свою третью, предпоследнюю, песнь и начал Песнь четвертую, последнюю (см. Предисловие, см. немедленно Предисловие), — и не очень ли буду я огорчен, если мы отправимся домой — хотя было всего около девяти, — чтобы он мог нырнуть обратно в свой хаос и вытащить оттуда свой космос со всеми его мокрыми звездами?
Как мог бы я сказать «нет»? Этот горный воздух ударил мне в голову. Он воссоздавал мою Земблю! >>>
Переводчикам поэмы Шейда неизбежно предстоят трудности с трансформацией единым махом «горы» в «фонтан»: это невозможно сделать ни по-французски, ни по-немецки, ни по-русски, ни по- земблянски, так что переводчику придется поместить это в одно из тех подстрочных примечаний, которые напоминают полицейские ряды портретов преступников — преступников-слов. А все-таки! Существует, насколько мне известно, один совершенно необычайный, невероятно изящный случай, относящийся не к двум, а к целым трем словам. История эта сама по себе довольно банальная (и, вероятно, апокрифическая). В газетном отчете о коронации русского царя вместо «корона» (crown) было напечатано «ворона» (crow), а когда на следующий день это было с извинениями исправлено, произошла вторая опечатка — «корова» (cow). Художественное соответствие между серией crown — crow — cow и русской серией «корона — ворона — корова», я уверен, восхитило бы моего поэта. Я не видал ничего подобного этому соответствию на спортивных полях словесности, а шансы против такого двойного совпадения неисчислимы. >>>
Одну из пяти избушек, из которых состоит этот постоялый двор для автомобилистов, занимает его владелец, подслеповатый семидесятилетний старик, чья кривая хромота напоминает мне Шейда. Он держит поблизости маленькую бензоколонку, продает рыбакам червей и меня обычно не тревожит, но на днях он предложил мне «хватать любую книженцию» с полки в его комнате. Не желая его обидеть, я повернулся к ней, наклонил голову на одну сторону, потом на другую, но все это были затасканные детективные романчики в бумажных обложках, достойные только вздоха и улыбки. Он сказал: «Подождите минутку» — и достал из ниши возле кровати затрепанное сокровище в переплете. «Замечательная книга замечательного автора» — «письма» Фрэнклина Лэйна. «Частенько видался с ним в Рэнир-парке, когда я там был молоденьким лесничим. Возьмите на пару дней. Не пожалеете!»
Я не пожалел. Вот выдержка, любопытным образом перекликающаяся по интонации с концом Песни третьей Шейда. Она взята из рукописного отрывка, сочиненного Лэйном 17 мая 1921 года, накануне смерти
