— В таком случае я принесу вещи, — пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.
Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы — вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете — радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».
Дверь наконец отворилась, и в нее боком вошла та же дама, которую я видел в прошлый раз, — говорю «боком», потому что ее голова была повернута в сторону и вниз: она обращалась, как выяснилось, к черному, сопящему, с жабьей мордой бульдогу[74], который как будто не желал входить.
— Помните о моем сапфире, — сказала она, подавая мне свою холодную маленькую руку.
Она села на синюю софу и подхватила тяжелого бульдога. «
— Какая, знаете, жалость, я думала, она вернется утром, но она телефонировала из Дижона и сказала, что ее не будет до субботы (а был вторник). Я ужасно перед вами виновата, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень огорчены? — И она посмотрела на меня, положив подбородок на сцепленные руки и опершись о колени острыми локтями в тесно их облегающих бархатных рукавах.
— Быть может я утешусь, — сказал я, — если вы мне еще что-нибудь расскажете о г-же Граун.
Не знаю отчего, но самый воздух этого места как-то располагал меня к напыщенности речи и приемов.
— А кроме того, — сказала она, подымая палец с острым ноготком, —
Я понял, что на сей раз без этого фарса чаепития не обойтись; да уже и горничная прикатила столик на колесиках, на котором поблескивал чайный прибор.
— Поставьте его сюда, Жанна, — сказала мадам Лесерф. — Да, так хорошо.
— Ну а теперь вы должны рассказать мне со всеми подробностями, — сказала мадам Лесерф, —
— Предпочитаю выглядеть русским, — сказал я.
— Боюсь, я никого из русских не знаю, если не считать Элен, разумеется. Эти пирожные, по-моему, довольно забавны[78].
— А что же ваш сюрприз? — спросил я. У нее была интересная манера пристально на вас смотреть — но не в глаза, а на нижнюю часть лица, точно у вас там крошка пристала и нужно ее смахнуть. Для француженки она была очень легко накрашена, и ее прозрачная кожа и темные волосы казались мне весьма привлекательны.
— Ах да, — сказала она. — Когда мы говорили по телефону, я спросила ее кой о чем, и…
Она остановилась, словно извлекая удовольствие из моего нетерпения.
— …и она ответила, что никогда такого имени не слыхала, — сказал я.
— Нет, — сказала мадам Лесерф, — она только засмеялась, но уж я знаю этот ее смех.
Кажется, я встал и прошелся по комнате.
— Однако, — сказал я наконец, — тут ведь нет ничего смешного. Разве ей неизвестно, что Севастьян Найт умер?
Мадам Лесерф прикрыла свои темно-бархатные глаза, молча давая утвердительный ответ, и потом опять посмотрела на мой подбородок.
— Давно ли вы ее видели — т. е. я хочу сказать, видели ли вы ее в январе, когда в газетах были объявления о его смерти? Неужели она не была опечалена?
— Послушайте, друг мой, вы до странности наивны, — сказала мадам Лесерф. — Любовь, как и печаль, бывает разная. Предположим, что Элен и есть та самая, кого вы ищете. Но следует ли из этого, что она любила его так сильно, что непременно должна была горевать из-за его смерти? А если и любила, то разве у нее не может быть своего взгляда на смерть, взгляда, который не предполагает истерик? Что мы вообще знаем об этих вещах? Это ее личное дело. Она, я полагаю, сама вам об этом расскажет, но до тех пор было бы несправедливо оскорблять ее.
— Да я и не оскорблял ее! — воскликнул я. — Если мои слова показались несправедливы, простите. Но расскажите же о ней. Как давно вы с ней знакомы?
— До этого мы виделись нечасто — она ведь много разъезжает, — но мы с ней учились в одной гимназии, здесь, в Париже. Отец ее, кажется, был русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла за этого дурака.
— Какого дурака? — спросил я.
— За своего мужа, разумеется. Мужья почти все дураки, но этот был
Она подала мне и свою зажигалку. Бульдог зарычал во сне. Она подвинулась и поджала ноги, освобождая мне место на софе.
— Вы как будто не слишком хорошо знаете женщин? — спросила она, поглаживая каблучок.
— Меня занимает только одна, — отвечал я.
— Сколько же вам лет? — продолжала она. — Двадцать восемь? Угадала? Нет? Ну, тогда вы старше меня. Но это не важно. О чем бишь я говорила?… Да, я знаю о ней кое-что — она и сама мне рассказывала, а что-то я сама узнала. Она любила по-настоящему одного только человека — он был женат, это еще было до ее замужества, она тогда была совсем еще девочка, знаете, и то ли она ему надоела, то ли… После этого у нее было несколько связей, но они не оставили никакого следа.
Она засмеялась. Зубы у ней были немного слишком крупны для ее маленького бледного рта.
— У вас такой вид, точно вы сами влюблены в мою подругу, — сказала она игриво. — Кстати сказать, я хотела вас спросить, как вы нашли этот адрес, — что, собственно, побудило вас искать именно Элен?
Я ей рассказал о четырех адресах, добытых в Блауберге. Назвал и имена.
— Это безподобно! — воскликнула она. — Вот это энергия!
— Я видел одну, — сказал я, — с меня довольно.
— Которую? — спросила она в припадке неуёмного смеха. — Которую? Уж не Речную ли?
— Нет, — сказал я. — Ее муж женился в другой раз, а сама она исчезла.
— Нет, вы прелесть, прелесть, — сказала мадам Лесерф, вытирая глаза и опять заходясь смехом. — Так и вижу, как вы врываетесь в квартиру и застаете ничего не подозревающую супружескую чету. В жизни не слыхивала ничего более уморительного. Что же, его жена спустила вас с лестницы или как?
— Оставим это, — сказал я довольно сухо. Ее смешливость делалась несносной. Я догадывался, что у нее было французское чувство юмора в том, что касалось отношений супругов, и в другое время оно могло бы мне показаться даже симпатичным; но в тот момент я почувствовал, что такой безцеремонно- неприличный взгляд на мои розыски был несколько оскорбителен для памяти Севастьяна. По мере того как это чувство усиливалось, я вдруг поймал себя на мысли, что, может быть, все это вообще неприлично и что
