Истинная жизнь Севастьяна Найта

шипели да плевались друг на дружку. С другой стороны, я мог теперь, к великому своему облегчению, совершенно оставить след Речной. То, что мне рассказала спокойная эта француженка о любовнике своей подруги, едва ли могло быть совпадением. Какие бы чувства мною ни владели, когда я слышал, как обращались с Севастьяном, я не мог не испытывать удовлетворения от того, что мое дознание близилось к концу и что мне не придется браться за невозможную задачу отыскать первую жену Пал Палыча, которая, как знать, могла быть в тюрьме — или в Лос-Ангелосе. Я понимал, что это моя последняя возможность, и так как мне очень важно было не упустить ее и увидеться с Еленой фон Граун, то я сделал над собою чрезвычайное усилие и послал письмо на ее парижский адрес, с тем чтобы она получила его, когда приедет. Оно было очень кратким: я только извещал ее, что буду гостить у ее подруги в Леско и что я принял это приглашение с той только целью, чтобы с ней увидеться; я прибавил, что хотел поговорить с ней о важном деле, касающемся до литературы. Последняя фраза была не очень честной, но мне казалось, что она может ее заинтриговать. Я несовсем понял, сказала ли ей ее подруга о моем желании видеть ее, когда она телефонировала из Дижона. Я отчаянно боялся, что в воскресенье мадам Лесерф любезно известит меня, что Элен, вместо того чтобы приехать к ней, укатила в Ниццу. Отправив же письмо, я почувствовал, что во всяком случае сделал все, что мог, для того чтобы наше свидание состоялось.

Чтобы попасть в Леско, как было уговорено, около полудня, я выехал в девять часов утра. Уже когда я садился в поезд, меня вдруг осенило: ведь это по дороге в Сен-Дамье, где Севастьян умер и где его похоронили. Я проезжал тут одной незабываемой ночью. Но теперь я ничего не мог узнать: когда поезд на одну минуту остановился у маленькой платформы Сен-Дамье, лишь вывеска с названьем станции напомнила мне, что я здесь уже бывал. Местность казалась такой простой, устойчивой, определенной в сравнении с искаженным, как во сне, образом, засевшим у меня в памяти. Или, может быть, это теперь он исказился?

Я почувствовал странное облегчение, когда поезд снова тронулся: я больше не гнался по призрачному следу, как за два месяца перед тем. День был ясный, и всякий раз, что поезд останавливался, я как будто слышал легкое, неровное дыхание весны, еще едва заметной, но уже несомненно пришедшей: «холодные руки и ноги балерин, ждущих выхода за кулисами», как сказано у Севастьяна.

Дом мадам Лесерф был большой и запущенный. Десятка два старых, больных деревьев составляли «парк». По одну сторону были поля, по другую, на косогоре, какая-то фабрика. На всем тут был странный налет вялости, дряблости, запыленности; когда позднее я узнал, что дом был построен всего около тридцати лет тому назад, я еще больше поразился его обветшалости. Когда я подходил к парадному крыльцу, навстречу мне вышел мужчина, скорым шагом хрустя по гравийной дорожке; он остановился и пожал мне руку.

— Enchante de vous connaitre[88] , — сказал он, оглядывая меня грустным взором. — Жена вас ждет. Je suis navre[89], в это воскресенье я вынужден ехать в Париж.

Это был среднего возраста и заурядного вида француз, с утомленными глазами и машинальной улыбкой. Мы еще раз пожали друг другу руки.

— Mon ami, ты опоздаешь на поезд, — раздался с веранды хрустальный голос мадам Лесерф, и он послушно ретировался.

Теперь на ней было бежевое платье, губы ярко накрашены, но к своей прозрачной коже она, конечно, не прикасалась. Солнце придавало синеватый лоск ее волосам, и я невольно поймал себя на мысли, что все-таки она была красивой молодой женщиной. Мы прошли через две или три комнаты, у которых был такой вид, словно обязанности гостиной были как-то между ними поделены. У меня было чувство, что, кроме нас двоих, в этом неприятном, безпорядочном доме не было никого.

Она подобрала шаль, лежавшую на козетке, обитой зеленым штофом, и накинула ее на себя.

— Зябко, не правда ли, — сказала она. — Чего я в жизни не выношу, так это холода. Потрогайте мои руки. Они всегда такие, разве что летом теплее. Завтрак сейчас подадут. Садитесь.

— Когда именно она должна приехать? — спросил я.

— Ecoutez[90], — сказала мадам Лесерф, — неужели вы хотя бы на минуту не можете забыть о ней и поговорить со мной о чем-нибудь другом? Се n'est pas tres poli, vous savez[91]. Расскажите мне о себе. Где вы живете, что делаете?

— Но она непременно будет здесь нынче? — спросил я.

— Да, да, упрямый вы человек, будет, будет. Наберитесь терпения. Знаете, женщины не любят мужчин с навязчивыми идеями. Как вам показался мой муж?

Я сказал, что он, должно быть, много ее старше.

— Он добрый человек, но до ужаса скучный, — сказала она со смехом. — Я его нарочно услала. Мы всего год женаты, но мне кажется, что у нас уже брильянтовый юбилей. А дом этот вызывает у меня отвращение. А у вас?

Я сказал, что он кажется мне несколько старомодным.

— Ну, это несовсем так. Когда я его в первый раз увидала, он казался новехоньким, но с тех пор он поблек и стал разваливаться. Я как-то сказала одному врачу, что, кроме гвоздик и нарциссов, все цветы вянут, когда я к ним прикасаюсь, — странно, не правда ли?

— И что же он сказал?

— Сказал, что не ботаник. Была одна персидская принцесса вроде меня. Она погубила все дворцовые сады.

Пожилая и довольно хмурого вида горничная заглянула в комнату и кивнула своей хозяйке.

— Идемте, — сказала мадам Лесерф. — Vous devez mourir de faim[92], судя по вашему лицу.

Мы с ней столкнулись в дверях, потому что, когда я шел за ней, она внезапно обернулась. Она схватила меня за плечо, и ее волосы слегка мазнули по моей щеке. «Какой неловкий, — сказала она. — Я забыла свои пилюли».

Она нашла их, и мы пошли скитаться по дому в поисках столовой. Наконец нашли. Комната была удручающего вида, с окном в фонарной нише, которое, казалось, передумало в последнюю минуту и решило попытаться вернуться в обыкновенное положение. Через две разные двери безшумно вплыли две персоны. Одна — старая дама, должно быть, кузина мсье Лесерфа. Разговор ее сводился исключительно к учтивому урчанию при передавании снеди. Другой был довольно красивый, важного вида мужчина в гольфных штанах, со странной проседью в светлых жидких волосах. За весь завтрак он не проронил ни слова. Мадам Лесерф представила нас каким-то быстрым жестом, не заботясь об именах. Я обратил внимание на то, что она словно не замечала его присутствия за столом, и вообще он сидел как бы отдельно. Завтрак был хорошо приготовлен, но его меню было составлено кое-как. Вино, впрочем, подали отличное.

Когда мы под стук ножей и вилок покончили с первым блюдом, светловолосый господин закурил папиросу и удалился. Через минуту он вернулся с пепельницей. Мадам Лесерф, которая перед тем была занята едой, теперь посмотрела на меня и сказала:

— Так вы последнее время много вояжировали? Я, знаете, никогда не бывала в Англии — как-то не случилось. Там, кажется, довольно скучно. On doit s'y ennuyer follement, n'est ce-pas? [93] И потом, эти туманы… И никакой музыки, никакого вообще искусства… Этот кролик приготовлен особенным способом, вам должно понравиться.

— Кстати, — сказал я. — Забыл вам сказать, я написал вашей подруге, чтобы предупредить, что буду здесь и… ну как бы напомнил, что она собиралась приехать.

Мадам Лесерф положила нож и вилку. Она, казалось, была удивлена и недовольна.

— Этого недоставало! — воскликнула она.

— Да ведь тут нет никакого вреда — или вы полагаете…

Мы прикончили кролика в молчании. Засим последовали сливки с шоколадом. Светловолосый господин аккуратно сложил салфетку, втиснул ее в кольцо, поднялся, слегка поклонился нашей хозяйке и вышел.

— Кофе подадите в зеленую, — сказала мадам Лесерф горничной.

— Я ужасно на вас сердита, — сказала она, когда мы устроились на козетке. — Я думаю, вы все