Первый этап его нынешнего паломничества (Персон в душе был пилигримом, подобно своему галльскому предку, поэту-католику и почти святому) состоял из шествия через Витт к горстке шале, разместившихся над ним. Сам городок показался еще безобразнее и неопрятнее, чем был когда-то. Он узнал фонтан, и банк, и церковь, и большой каштан, и кафе. А еще почтамт с одинокой скамьей, как будто поджидающей писем, которые так и не пришли.
Он перешел через мостик, не пожелав вслушаться в грубый шум потока, который ничего не говорил его сердцу. Поверху холм был прикрыт шеренгой елок, а за ними проступали другие ели — туманные призраки подкрепления в сероватом боевом порядке под нахмуренными тучами. Проложили новую дорогу и построили новые дома, вытеснив те немногие приметы, которые он запомнил или думал, что помнит.
Теперь предстояло найти виллу «Настя», все еще сохранившую абсурдное уменьшительное русское имя мертвой старухи. Она продала ее незадолго до смерти бездетной английской чете. Он бы взглянул на крыльцо, как пользуются глянцевым паспарту, чтобы вставить в него фотографию из прошлого.
Хью потоптался на перекрестке. Рядом женщина торговала овощами с лотка. Est-ce que vou savez, Madame…[19] Да, она знает, вверх по этой улочке. Пока она объясняла, большой белый дрожащий пес выполз из-за ящика, и с шоком бессмысленного узнавания Хью вспомнил, что восемь лет назад однажды останавливался здесь и был обыскан этой собакой, которая казалась довольно старой уже тогда и теперь похвалялась баснословным возрастом, дабы послужить его слепому воспоминанию.
Местность стала неузнаваемой, за вычетом беленой стены. Сердце билось, как после тяжелого подъема. Белокурая девочка с бадминтонной ракеткой присела на корточки, чтобы поднять волан. И тут он увидел виллу «Настя», теперь перекрашенную в небесно-голубой цвет. Все окна были закрыты ставнями.
23
Выбирая одну из обозначенных на указателе тропинок, ведущих в горы, Хью опознал еще одну примету прошлого — почтенного смотрителя при скамьях, оскверненных птицами, скамьях таких же старых, как он, рассыхавшихся на тенистых площадках там и тут, бурая листва понизу, зеленая — поверху, по краям весьма идиллической тропы, поднимающейся к водопаду. Он вспомнил дымящуюся трубку во рту смотрителя, утыканную богемскими самоцветами в полном соответствии с прыщами на его носу, а также привычку Арманды обмениваться непристойностями на швейцарском немецком со старым хреном, пока тот рассматривал сор под перекладинами сиденья.
Туристам теперь предлагалось дополнительное число маршрутов и канатных дорог, а кроме того, автомобильное шоссе соединяло Витт с фуникулером, до которого Арманда и ее друзья добирались пешком. В свое время Хью тщательно изучил туристическую карту — схему нежности, диаграмму страдания, вывешенную на рекламном щите около почтамта. Захоти он достичь с комфортом ледниковых склонов, он мог бы воспользоваться новым автобусом, связывавшим Витт с фуникулером в Драконите. Тем не менее Хью решил совершить восхождение трудоемким старым способом и пройти через заветный лес по пути наверх. Он надеялся, что кабина в Драконите будет такой, какой он ее запомнил, — маленькой, с двумя скамьями напротив друг друга. Она ходила на высоте метров пяти над травянистым склоном в просеке между елями и ольшаником. Через каждые тридцать секунд ее встряхивало и бросало в дрожь при прохождении очередной опоры, а в остальное время она скользила, не роняя своего достоинства.
Память Хью соединила в одну несколько лесных дорог и просек, служивших прологом к первому препятствию — грудам камней и зарослям рододендрона, через которые приходилось продираться, чтобы достичь канатной дороги. Неудивительно, что он сбился с пути.
Тем временем воспоминания продолжали двигаться в своем отдельном русле. Опять он тяжело дышал за ее равнодушной к нему спиной. Опять она дразнила Жака, статного швейцарца, с рыжими по-лисьи волосками на теле и мечтательными глазами. И снова она кокетничала с вычурными английскими близнецами, называвшими ущелья щелочками, а горные пики — бубнами. Хью, несмотря на мощное телосложение, не имел ни таких легких, ни таких ног, чтобы угнаться за ними даже в воспоминаниях. И когда четверка, ускорив темп восхождения, исчезла со своими жуткими ледорубами, веревочными снастями и другими пыточными приспособлениями (инструментарий, изощренность которого была преувеличена его неосведомленностью), он уселся на камень и, глядя вниз, сквозь клубящуюся дымку, казалось, ощущал состав горных пород, по которым прошел со своими истязателями, и даже процесс горообразования, вздымавшегося как будто вместе с его колотящимся сердцем со дна доисторического моря. Всякий раз его призывали не отставать еще до выхода из леса — жалкого скопления старых елок, покатых грязных тропинок и зарослей влажного кипрея.
Теперь он продирался через этот лес, дыша так же трудно, как в те дни, когда преследовал золотистый затылок Арманды или колоссальный рюкзак на голых мужских плечах. Очень скоро он почувствовал, как на суставе третьего пальца правой ноги, под давлением башмака, образовался маленький красный глазок содранной кожи, прожигавший каждую его мысль нестерпимой болью. Все-таки он выбрался из леса на усыпанный камнями луг и увидел хлев, который, как ему показалось, он помнил, но ни ручья, где он однажды мыл ноги, ни сломанного мостика, соединявшего в его памяти прошлое с настоящим, почему-то не было. Он продолжил свой путь. Небо вроде бы прояснилось, но солнце время от времени снова заходило за тучку. Тропинка вывела его к пастбищу. Он заметил большую белую бабочку, распростертую на камне. Ее, словно бумажные, крылья в черных точках с бледными малиновыми прожилками были оторочены прозрачной каймой с некрасивыми мятыми складками, подрагивавшими на безрадостном ветерке. Хью не любил насекомых, а эта бабочка показалась особенно отталкивающей. Тем не менее из сострадания к ней он преодолел желание раздавить ее ногой. Со смутной мыслью, что она, должно быть, устала, проголодалась и ее следовало бы перенести на ближайший островок мелких розовых цветов, склонился над ней, но с пугливым шорохом она уклонилась от носового платка, лениво взмахнула крыльями, преодолевая силу тяжести, и улетела прочь.
Он подошел к указателю. Сорок пять минут до Ламмершпица, два с половиной часа до Римперштейна. Это не было похоже на дорогу к фуникулеру. Указанные направления казались скучны, как бред.
Круглолобые серые камни с заплатами темного мха и бледно-зеленого лишайника устилали дорогу за указателем. Он посмотрел на облака, похожие на клочья ваты, застрявшей меж зубцами гор. Не было смысла идти дальше. Проходила ли она тут, отпечатался ли сложный узор ее подошв на этой глине? Он заметил остатки одинокого пикника; поодаль белела яичная скорлупа, истолченная рукой еще одного одинокого туриста, сидевшего здесь незадолго до него; валялся скомканный полиэтиленовый пакет, в который быстрые женские пальцы маленькими щипцами так старательно укладывали на фабрике продолговатые яблочные дольки, чернослив, орехи, изюм, липкие кусочки банана, — содержимое давно съедено. Пелена дождя скоро все заслонит. Он почувствовал лысиной первые капли дождя и зашагал назад, к лесу и вдовству.
Дни наподобие этого дают зрению отдых и позволяют другим чувствам работать с большей отдачей. С неба и земли были смыты все краски. Дождь шел, или притворялся, что шел, или не шел вовсе, и все же, казалось, он шел в том смысле, в каком только некоторые старые северные диалекты способны выразить словесно или не выразить, а передать стихами, так сказать посредством тени звука, этот шум, производимый в зеленоватой дымке мелким дождем в благодарных кустах шиповника. «Дождь идет в Вюртемберге, но не в Витгенштейне». Темная шутка из «Фигуральностей».
24
Прямое вмешательство в жизнь персонажа не входит в нашу компетенцию, а с другой стороны, выражаясь фигурально, его судьба не есть череда неизбежных предначертаний: некоторые «будущие» события могут быть вероятнее других, о'кей, но все они — химеры, и каждое причинно-следственное звено
