Смотри на арлекинов!

вокруг с лирической улыбкой.

Я первым нарушил наше объятие.

ВАДИМ:

Нет, дорогая, нет. Дочь может спуститься в любую минуту. Присядь.

ЛУИЗА: (оглядев кресло и усевшись в него)

Жаль. Знаешь, я раньше здесь часто бывала! В восемнадцать мне даже довелось полежать на этом рояле. Олди Ландовер был скотом – уродливым, немытым, но совершенно неотразимым.

ВАДИМ:

Послушай, Луиза, я всегда находил твой привольный, фривольный стиль очень пикантным. Но теперь уже скоро ты переберешься в этот дом, и нам не повредит немного респектабельности, не так ли?

ЛУИЗА:

Придется сменить этот синий ковер. “Стейн” глядится на нем, как айсберг. И потом, здесь должно быть буйство цветов. Столько больших ваз и не единой стрелиции. В мое время тут целыми кустами стояла сирень.

ВАДИМ:

Сейчас, видишь ли, октябрь. Слушай, мне неприятно задавать тебе этот вопрос, но там не твоя кузина ожидает в машине? Это было бы неприлично.

ЛУИЗА:

Неприлично, мать честная. Да она раньше завтрака не встает. О, сцена вторая.

Бел в одних только шлепанцах и дешевых бусах радужного стекла – сувенир из Ривьеры – сходит на другом конце гостиной, за фортепьяно. Уже почти завернув на кухню, уже показав нам затылок красавца-пажа и нежные лопатки, она вдруг осознает наше присутствие и возвращается

БЕЛ: (обращаясь ко мне по-русски и равнодушно косясь на изумленную гостью)

Я безумно голодная.

ВАДИМ:

Луиза, дорогая, вот моя дочь, Бел. Она, вообще-то, разгуливает во сне, отсюда эта, э-э, неприбранность.

ЛУИЗА:

Алло, Аннабель. Неприбранность вам очень к лицу.

БЕЛ: (поправляя Луизу)

Иза.

ВАДИМ:

Изабель, это Луиза Адамсон, мой давний друг, она только что вернулась из Рима. Надеюсь, мы будем с ней часто видаться.

БЕЛ:

Как поживаете (без знака вопроса).

ВАДИМ:

Ну ладно, Бел, беги, накинь что-нибудь. Завтрак готов. [К Луизе] Не хочешь с нами позавтракать? Яйца вкрутую? Кока с соломой? (Бледная скрипка восходит по лестнице) .

ЛУИЗА:

Нет, мерси. Я ошеломлена.

ВАДИМ:

Да, кое-что отчасти вышло из под контроля, но ты увидишь, она – особенный ребенок, других таких нет. Все, что нам нужно, это твое присутствие, твое влияние. Привычку разгуливать в чем мать родила она унаследовала от меня. Райские гены. Забавно.

ЛУИЗА:

У вас здесь нудистская колония на двоих или миссис О'Лири тоже принимает участие?

ВАДИМ: (со смехом)

Нет-нет, по воскресеньям ее здесь не бывает. Все в порядке, уверяю тебя. Бел – понятливый ангел. Она...

ЛУИЗА: (вставая, чтобы уйти)

Вон она бредет на кормежку. (Бел сходит по лестнице, одетая в коротенький красный халат.) Ладно, я еще забегу перед чаем. Джейн Кинг повезет Фэй в Роуздейл на игру в лакросс. (Уходит)

БЕЛ:

Она кто? Из твоих бывших студенток? Драма? Красноречие?

ВАДИМ: (в быстром движении)

Боже мой! Яйца! Наверное уже в нефрит обратились. Идем. Я ознакомлю тебя с ситуацией, как говорит твоя классная дама.

6

Первым сгинул рояль, – спотыкливые носильщики айсбергов выволокли его и свезли в подарок школе, в которой училась Бел, и которую я имел причины задабривать: я человек не очень пугливый, но уж если пугаюсь, то до смерти, а при второй нашей беседе со школьной наставницей мои попытки изобразить разгневанного Чарльза Доджсона не провалились полностью лишь благодаря сенсационному известию о моей скорой женитьбе на безупречной светской даме, вдове самого благочестивого из наших философов. Напротив, Луиза избавление от этого символа роскоши, восприняла как преступление и личную обиду: такой концертный рояль, говорила она, стоит по крайности столько же, сколько ее старенькая “Геката” с откидным верхом, и она вовсе не такая богатая, как мне, по-видимому, кажется – утверждение, представляющее логическую загвоздку: ложь на ложь не дает правды. Я умиротворил ее, постепенно заполнив музыкальную гостиную (если позволено вдруг превратить временной ряд в пространственный) обожаемыми ею модными штучками – поющей мебелью, крошечными телевизорами, стереорфеями, портативными оркестрами, все лучшими и лучшими видео, приспособлениями для дистанционного включения и выключения всех этих штуковин и приспособлением для автоматического набора телефонных номеров. Бел она подарила на день рождения машину для засыпания, “издающую Шум Дождя”, а в ознаменование моего дня рождения исковеркала бедному неврастенику ночь, раздобыв за тысячу долларов ночные часы “Пантомима” с двенадцатью желтыми спицами вместо цифр на черном лице, отчего они мне представлялись слепыми или изображающими слепоту – на манер какого-нибудь отвратительного попрошайки в гнусном тропическом городе; в виде компенсации жуткое изделие оснастили секретным лучом, который отбрасывал на потолок моей новой спальни арабские цифры (2:00, 2:05, 2:10, 2:15 и так далее), уничтожая священную, совершенную, ценой мучений достигнутую непроницаемость ее овального окна. Я пригрозил купить револьвер и выпалить этим часам прямо в рыло, если она не отправит их назад тому извергу, который их продает. Взамен появилась “вещь, специально созданная для людей с оригинальными наклонностями”, а именно стойка для зонтов в виде громадного сапога с серебряными нашлепками, – “что-то странно привлекало ее в дожде”, как сообщил мне ее “аналитик” в одном из самых глупых писем, какие человек когда-либо писал к человеку. Привлекали ее и мелкие, дорогие зверушки, но тут уже я уперся, и ей так и не удалось получить длинношерстного чихуахуа, бывшего предметом ее хладного вожделения.

От Луизы-интеллектуалки я многого не ожидал. Единственный раз что я видел ее проливающей крупные слезы, сопровождаемые интересными подвываниями неподдельного горя, это было в первое воскресенье нашего брака, когда во всех газетах появились фотографии двух албанских писателей (плешивого старого эпика и длинноволосой женщины, составляющей детские книжки), поделивших между собой ту самую Престижную Премию, о которой она всем говорила, что в этом году ее наверняка получу я. С другой стороны, мои романы она всего лишь наспех пролистывала (ей, правда, пришлось с чуть большим