мою Россию, детский гроб;и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугробсклонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегу —там, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…
16 января 1924
НА РАССВЕТЕ
Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:'навсегда', сказала, «уходи».И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.