Стихотворения, не вошедшие в сборники

И если правда, что намедни
мне померещилось во сне,
что час беспечный, час последний
меня найдет в чужой стране,

как на покатой школьной парте,
совьешься ты подобно карте,
как только отпущу края,
и ляжешь там, где лягу я.

23 июня 1928

ОСА

Твой панцирь, желтый и блестящий,
   булавкой я проткнул
и слушал плач твой восходящий,
   прозрачнейший твой гул.

Тупыми ножницами жало
   я защемил — и вот
отрезал… Как ты зажужжала,
   как выгнула живот!

Теперь гуденье было густо,
   и крылья поскорей
я отхватил, почти без хруста,
   у самых их корней.

И обеззвученное тело
   шесть вытянуло ног,
глазастой головой вертело…
   И спичку я зажег —

чтоб видеть, как вскипишь бурливо,
   лишь пламя поднесу…
Так мучит отрок терпеливый
   чудесную осу;

так, изощряя слух и зренье,
   взрезая, теребя, —
мое живое вдохновенье,
   замучил я тебя!

<24 июня 1928>

ТОЛСТОЙ

Картина в хрестоматии: босой
старик. Я поворачивал страницу,
мое воображенье оставалось
холодным. То ли дело — Пушкин: плащ,
скала, морская пена… Слово 'Пушкин'
стихами обрастает, как плющом,
и муза повторяет имена,
вокруг него бряцающие: Дельвиг,
Данзас, Дантес, — и сладостно звучна
вся жизнь его — от Делии лицейской
до выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легенда
еще не прикоснулась. Жизнь его
нас не волнует. Имена людей,
с ним связанных, звучат еще незрело:
им время даст таинственную знатность,
то время не пришло; назвав Черткова,
я только б сузил горизонт стиха.
И то сказать: должна людская память
утратить связь вещественную с прошлым,
чтобы создать из сплетни эпопею
и в музыку молчанье претворить.
А мы еще не можем отказаться