и скучен, и ужасен — как ночные объятья без любви… ГАНУС: Да, Элла, верно вы поняли… ЭЛЛА: На днях глядели в небо все площади… Смех, крики, гул досады… От пламени спасаясь, летуны со всех сторон взмывали, собирались, как ласточки хрустальные, и тихо скользила прочь блистающая стая. Один отстал и замер на мгновенье над башнею, как будто там оставил свое гнездо, и нехотя догнал печальных спутников, — и все они растаяли хрустальной пылью в небе… Я поняла, когда они исчезли, когда в глазах заплавали — от солнца — слепые кольца, вдруг я поняла… что вас люблю. Пауза. Элла смотрит в окно.
ГАНУС: Я вспомнил!.. Элла, Элла… Как страшно!.. ЭЛЛА: Нет, нет, нет — молчите, милый. Гляжу на вас, гляжу в дворцовый сад, в себя гляжу, и вот теперь я знаю, что все одно: моя любовь и солнце сырое, ваше бледное лицо и яркие текучие сосульки под крышею, янтарное пятно на сахаре сугроба ноздреватом, сырое солнце и моя любовь, моя любовь… ГАНУС: Я вспомнил: было десять часов, и вы ушли, и я бы мог вас удержать… Еще один слепой, мгновенный грех… ЭЛЛА: Мне ничего не нужно от вас… Я, Ганус, больше никогда вам не скажу. — А если вот сейчас сказала вам, так только потому, что нынче снег такой сквозистый… Право, все хорошо… За днями дни… А после я буду матерью… другие мысли меня займут невольно. Но сейчас ты — мой, как это солнце! Протекут за днями дни. Как думаешь — быть может, когда-нибудь… когда твоя печаль… ГАНУС: Не спрашивайте, Элла! Не хочу и думать о любви! Я отвечаю, как женщина… простите. Но иным пылаю я, иного я исполнен… Мне снятся только строгие крыла, прямые брови ангелов. На время я к ним уйду — от жизни, от пожаров, от жадных снов… Я знаю монастырь, опутанный прохладою глициний. Там буду жить, сквозь радужные стекла глядеть на Бога, слушать, как меха органа выдыхают душу мира в торжественную вышину, и мыслить о подвигах напрасных, о герое, молящемся во мраке спящих миртов
