Человек из СССР

ОШИВЕНСКАЯ:

Ну, поторопитесь, голубчик.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Досвиданьице, Виктор Иванович. (Федор Федорович и Ошивенская уходят.)

Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.

КУЗНЕЦОВ:

Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.

ОШИВЕНСКИЙ:

Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.

КУЗНЕЦОВ:

Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?

ОШИВЕНСКИЙ:

В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

КУЗНЕЦОВ:

Эта мебель ваша?

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

КУЗНЕЦОВ:

Что же вы теперь намерены делать?

ОШИВЕНСКИЙ:

То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слы- шать от вас совета.

КУЗНЕЦОВ:

Что-нибудь практическое, определенное?

ОШИВЕНСКИЙ:

Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?

КУЗНЕЦОВ:

К делу, к делу. В какой затее?

ОШИВЕНСКИЙ:

Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?

КУЗНЕЦОВ:

Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

ОШИВЕНСКИЙ:

Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.

КУЗНЕЦОВ:

Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.

КУЗНЕЦОВ:

Вы это все всерьез говорите?

ОШИВЕНСКИЙ:

Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…

КУЗНЕЦОВ:

Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?

КУЗНЕЦОВ:

Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.