ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ: А ваша шляпа, господин Кузнецов?
КУЗНЕЦОВ: Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, — так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?
ТАУБЕНДОРФ: Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.
КУЗНЕЦОВ: А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.
Кузнецов и Марианна уходят.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ: (Приподымает край оконной шторы, заглядывает.) Удивительная вещь — ноги.
ТАУБЕНДОРФ: Тише, не разбудите старикана.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ: По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
ТАУБЕНДОРФ: (Зевает.) Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ: Что ж — это можно…
Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.
Занавес
Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната — обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое — овальное — на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там — пуфом, тут — огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто — весна, светло; время — послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da — nachste Tur».[2]
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: (Все бросает, бежит к двери, открывает ее.) Алеша, я здесь. Иди сюда.
КУЗНЕЦОВ: (Входит, через руку перекинут макинтош.) Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают — я поздно встала. Клади пальто.
КУЗНЕЦОВ: А она сама-то где?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —
КУЗНЕЦОВ: (Прогуливается, поднимает со столика снимок в рамке.) Тут жарко и скверно пахнет духами. Кто этот субъект?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: — что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли…
КУЗНЕЦОВ: Это кто, ее муж, что ли?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Да, кажется. Я его не знаю. Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)
КУЗНЕЦОВ: Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Ну, посиди немножечко, пожалуйста…
КУЗНЕЦОВ:
