Адъютант батальона отсчитал тридцать серебряных рублей. Однако две повозки не могли вместить всех офицеров, и полковник приказал:
— Не захотели добром… Отобрать у них еще одну лошадь.
Как ни кричали охотники, как ни доказывали, что с двумя конями они пропадут, у них отобрали еще одну лошадь.
— Передайте нижним чинам, — сказал Облеухов, перед тем как устроиться в санях, — что мы едем в Кутомандский пост, чтобы упредить там о бедственном положении отряда. Пусть помнят о царе-батюшке и идут вперед. В Кутоманде их ожидает отдых и пища.
Завихрился снег под полозьями плетеных манегрских саней, и скоро повозки с офицерами скрылись за поворотом заснеженного амурского берега.
С этого дня отряд брел без командиров, да уже и не было отряда — каждый шел сам по себе. Те, кто оказался посильнее, уходили вперед, шагали, пока хватало сил, а потом в изнеможении валились прямо на снег. Отлежавшись, начинали искать у берега сучья и разводить костер. К этому костру тянулись другие, таяли в котелках снег, обжигаясь, пили кипяток, а потом в нем же варили уже кипяченные не раз куски ремней. Все-таки это кожа… И опять шли вперед. Казалось, вот пройдешь кривун или обогнешь скалистый берег — и за ним откроется желанный Кутомандский пост.
Дни и ночи спутались в представлении полуживых, обмороженных, закопченных дымом людей. От костра к костру брели они в холодных шинелях и не гревших фуражках. Еле двигались сами, но упорно тащили казенное имущество: ружья и ранцы. Солдат без ружья — уже не солдат.
В редкой цепочке людей, растянувшейся на много верст, шли рядом сдружившиеся за поход солдат линейного батальона Кузьма Сидоров и казак Усть-Стрелочной сотни тоже Кузьма, только Пешков. В начале пути, когда приходилось вместе тянуть бечеву, или, встретившись на привале, они рассказывали каждый о своем. Сидоров — о солдатской службе, другую-то жизнь он почти не знал, так как тянул солдатскую лямку уже около двадцати лет. Пешков рассказывал про свою станицу.
— Ну, паря, как добежим до Стрелки, сразу же ко мне, — приглашал он. — У меня старуха — добрая хозяйка. И Наська у меня — дочка. И баньку нам истопят, однако, и покормят, и напоят. Отдохнем.
— Это непременно, — соглашался Сидоров. — К себе-то я тебя не зову. У меня ни двора, ни баньки. Разве костер у твоей избы разложу, возле него погостюешь!
— А то и на полати с тобой заберемся, — мечтал Пешков. — Вот где бока погреем! Ты на полатях-то леживал?
— Ты, Кузьма, может, думаешь, что я так и родился солдатом. Нет, брат, я из крестьян. Мальцом и на печи спал, и на полатях. А служу-то я не за себя, за брата.
— Как так?
— Да вот так. Брату старшему выпал жребий идти в рекруты. А он только женился. Молодка его была на сносях. Посудили, порядили дома, родитель-то мой и говорит: «Придется тебе, Кузя, за Гриху идти. Ты холостой». Вот и пошел.
— Да-а, — тянул Пешков.
— Вот тебе и «да». Как ушел, так вот уж сколько годков и хожу.
Любил Пешков припомнить были о прошлом амурской земли. Он рассказывал так, будто сам видел, как ходили на вылазки из осажденного Албазина казаки, как, размахивая самодельной секирой, врубался в гущу недругов силач Квашнин, прозванный — «Отойди подале» — и словно былинный богатырь оставлял там, где прошел, переулок из поверженных врагов.
— Поплюет этак на ладони, ухватит древко половчей, крякнет и закрутит вокруг головы секирой. Ну, после того держись, паря! Побег Квашнин вперед. Теперя удержу не будет!
Но эти все разговоры велись раньше. Теперь же Сидоров и Пешков шагали молча. Другой раз за день не перебросятся и десятком слов. Изредка только Сидоров с надеждой спрашивал:
— Ну скоро ли эта Кутоманда?
— Погодь, — отвечал Пешков. — Вот дойдем до креста, а уж оттуда вроде недалече.
— Что это за крест такой?
— Аль не приметил, когда вниз плыли? — удивлялся казак. — На албазинском валу поставлен, еще при первом сплаве.
Обмолвятся так несколькими словами и бредут к дымку костра, что разожгли ушедшие вперед то ли казаки, то ли линейны. Молчит солдат, молчит казак Кузьма Пешков, а потом, будто про себя, пробормочет:
— Ты чего, Кузьма? — спросит Сидоров.
— Да ничо, Кузьма, я так, — ответит Пешков, а у самого в голове наползают друг на друга слова, выстраиваются в складный ряд:
Никуда не может деться казак от этих слов. Лезут они сами, непрошеные и неслыханные, — все про поход.
Когда над амурским льдом или над береговыми зарослями появлялись вороны, по ним сразу открывали дружную стрельбу. Палили с колена, лежа и стоя, но попадали редко. Сидорову однажды удалось сбить сороку, и они тут же свернули на берег, разложили костер и, не дав птахе как следует довариться, моментально съели ее. Потом, так же быстро, выпили горячий навар.
— А лучше, чем пустой кипяток, — сказал Сидоров, отдуваясь.
— Знамо дело, — согласился Пешков. — Теперя мы до креста враз добежим, а там до Кутоманды — рукой подать.
Но вновь подошла длинная зимняя ночь, потом настали новый день и еще ночь, а Кутомандский пост никак не показывался.
«Ишь, земля какая. Ни жилья на берегу, ни деревеньки, — думал Сидоров. — Ни тебе обогреться, ни хлебушка попросить хоть Христа ради», — и казалось солдату, дай ему сейчас кто-нибудь добрую краюху каравая, он бы поел и мог шагать и день и ночь.
Все чаще на месте ночлегов оставались окоченевшие или окончательно выбившиеся из сил солдаты, все чаще в ледяных торосах попадались трупы, застывшие в самых невероятных позах. Мимо них проходили равнодушно. Только изредка знакомые погибшего, с трудом узнав в обмороженном, закутанном тряпками, заросшем щетиной покойнике своего приятеля, оттаскивали его к берегу или присыпали снегом на месте. А ветер через некоторое время выдувал из снега носки расхлястанных сапог или полу прожженной, обтрепанной шинелишки. Ох, много понесет весенний ледоход в далекое море жертв бедственной экспедиции!
Однажды Сидоров, шагавший впереди, остановился и приложил к уху руку.
— Слышь-ка, Кузьма, что-то впереди палят…
Пешков, ему в этот день сильно нездоровилось, подошел к линейцу, тоже послушал и равнодушно сказал:
— Должно, по воронам бьют.
— Да нет, вроде бы как-то радостно стреляют. Може, сигнал подают. А ну шагай бодрей.
Через час они добрались до вмерзшей в лед баржи. Вокруг нее уже горели костры, толпились солдаты
