Рябая Кузнечиха заохала, хотя и не знала есаула. Поручик рассказал о самоубийстве Сухотина и о записке, которую он оставил.
— Ай, нет. Не мог Николай казенные деньги потратить, — говорил Мандрика. — Не такой он казак был. Видать, злые люди подвели. — Погоревав, Мандрика стал звать офицера в гости.
— А ты меня чайком из шульты своей угостишь?
— Рад бы, — старик развел руками, — вот как бы рад! Только какой я теперя ходок, а за шультой в леса надо идти. Ванюшке-то сколь раз баил: срезал бы с березы шульту, принес. А он все обещается. Вот «жеребчика» могу заварить. Вы, ить, «жеребчик» уважали.
— Да это же превосходно! — согласился Козловский.
Старик повел офицера к себе, а солдаты разбрелись по станице. Заходили во дворы, вспоминали, кто рубил какой сруб, что с кем здесь произошло. С полей и огородов начали возвращаться жители, зазывали знакомых линейцев к себе, показывали, что сделали за зиму, расспрашивали о дороге, а потом доставали из заветных уголков припасенный еще с приезда китайского купца спирт и наливали гостям по чарке.
— Обживаемся, — рассказывал Мандрика, усадив командира роты на свою завалинку. — Я вот стайку каку отгрохал, сто годов стоять будет. Плетень потихоньку горожу. А Ванюшка с Настей да с Марфой моей, как потеплело, день-деньской в поле… Зато сеять зачинал я. У нас это, — посмотрел Мандрика на поручика, — все одно как праздник. Бабы с утра баню истопили, помылись мы с Ванюхой. Позавтракали, коней запрягли, все уложили и всей семьей на пашню. Там я сам лукошко ярицей насыпал доверху, чтоб уродило полно, и пошел — горсть зерна влево сыпану, ровненько так, как по дужке, горсть вправо. Исстари ведется, чтобы первый конец старики засевали. Хлебушко от этого гуще родится.
Мандрика улыбнулся беззубым ртом, потом засмеялся, даже прихлопнул себя по коленке.
— А назавтра, соседи чуть не поссорились! Стариков-то нас всего два на станицу, и всем хочется, чтобы мы сеять начинали. Вот, значит, один меня тянет к себе, а другой — к себе…
Рассказывая, старик не забывал про чай. Разложил костер, налил в глиняный горшок воды. Когда костер разгорелся, сунул в него кусок жести с обкатанным речным галечником. Настрогал кирпичного чаю.
— Сейчас и «жеребчик» поспеет, — приговаривал он, высыпая в горшок с водой заварку.
Когда камни в костре, по мнению старика, достаточно раскалились, он стал выбирать их деревянной рогулькой и один за другим бросать в горшок. Вода зашипела, над горшком поднялся пар, а старик все подбрасывал в него горячие камни. И вот вода запузырилась, а потом и закипела.
— Заиграл «жеребчик», — обрадовался Мандрика и поспешил в избу за кружками.
Только начали пить, как прикатили на телеге Настя, Иван и Марфа.
— Что же ты, казак, такого гостя потчуешь «жеребчиком». Его на пахоте да на покосе пьют, а не дома! Мы с Настей враз сготовим, — напустилась на Мандрику Марфа. — И черемши на елани нарвали. Вон целу котомку привезли.
— Спасибо, спасибо! — отказывался Козловский. — Вон мои молодцы готовят ужин. А мне с дороги чайку захотелось, вот мы тут и чаюем. Да, кажется, и плот сюда заворачивает. Ну да, это к вам новоселы! Надо идти встречать.
Весть о приезде новоселов моментально облетела станицу. К берегу потянулись почти все жители. Казаки с плота всматривались в станицу, стараясь угадать, хорошее или плохое место им досталось. Не топит ли здесь берег наводнение, нет ли в станице земляков?
— Да ведь это Мандрика! — донеслось с плота. — Здорово, паря! Ванюха, ты ли, друг ситный! — прокричал тот же голос.
— Дедка, дедка! А вот он и я! Говорил, приплыву, и вот приплыл!
Еще не разглядев никого на плоту, Мандрика узнал голос Семки, своего малолетнего приятеля.
— Семушка, голубь, аль это ты!
— Я, дедка, я! Счас я к тебе прибегу!
— А это ты, кум, что ли? — узнав Семкиного отца, кричал Иван.
Мандрика, Иван, Марфа и Настя обрадовались приезду своих прежних соседей по Усть-Стрелке, словно это были самые близкие родственники.
— Давай, кум, — кричал Иван, — давай прямо на наш двор! Пока обстроишься, у нас поживешь.
Первым на берег соскочил Семка и кинулся к деду Мандрике.
— А чо, дедка, — восклицал он, — рыбачить пойдем? Мордушку-то сплел?
— Сплетем, Семушка, сплетем. Все недосуг было. А теперя ты приехал, вместе сплетем.
— А твоя, дедка, мордушка пропала. Как ты уплыл, так и пропала. Шарил я ее, шарил — нет.
— Ах ты, Семушка, ах ты, голубь, теперя и у нас в станице парнишки будут, а то не было, — говорил Мандрика.
— Ну ладно, дедка, я побег!
— Да куда ж ты, Семушка?
— Ново место погляжу, а то все баили, баили: Амур, Толбузина, а какая она, Толбузина! — и Семка вприпрыжку умчался.
Отец Семки и казак с Аргуни, тоже приехавший на поселение в Толбузиной, расспрашивали Мандрику и Ивана, как здесь покосы, какова земля, есть ли звери. Расспросам не было бы конца, если бы Козловский не приказал сгружаться.
Разгрузку закончили уже в темноте. А ночью солдаты разложили большой костер, и к нему пришли сначала молодые казаки с женами, а потом, услышав веселые голоса, смех и песни, потянулись остальные толбузинцы.
— Вот это по-нашему, по-устьстрелочному, — приговаривал Мандрика, глядя, как подвыпившие казаки и солдаты пустились в пляс.
И когда уставшие плясуны уселись передохнуть прямо на землю, Мандрика попросил:
— А что, Настенька, запела бы батьки твово песню. Теперя и подтянуть есть кому. Нас, казаков усть- стрелочных, добавилось.
У Насти сегодня особенное настроение. Еще в поле она стала вдруг прислушиваться к себе. И веря и не веря почувствовала, что в ней произошла желанная перемена. Когда в полдень они сели отдыхать, Настя, смущаясь, шепнула об этом своей свекрови. Марфа придирчиво порасспрашивала Настю о том, что она чувствует, и, перекрестившись, сказала: «Слава тебе, господи, вот и дождались мы с дедом внучка». И сейчас, храня пока с Марфой эту радостную тайну, Настя не стала отнекиваться и, вглядываясь в пламя костра, запела:
Оказалось, что песню знали не только казаки Усть-Стрелочной сотни, пели ее и на Аргуни, слышали и некоторые солдаты. Пригорюнились старики, вспоминая поход пятьдесят шестого года. Видел Мандрика в эту минуту, в изменчивых бликах костра, видел как живого обмороженного и закопченного дымом дружка своего, Настиного родителя Кузьму Пешкова. Были и среди линейных солдат четвертой роты участники той бедственной экспедиции. И подхватили они бесхитростные слова:
