рядом с баржами четвертой роты. На берег сошел уже знакомый Дьяченко по Иркутску командир «Амура» Болтин.
— Вот так встреча, капитан! — воскликнул он. — Где же вы оставили молодую жену?
— Там, где и вы! В сибирском Париже.
— Ах, жены, жены! Наши милые жены, — вздохнул Болтин. — Но я зимой непременно вернусь в Иркутск. Непременно. Основание для рапорта веское: сразу после свадьбы оставил жену. И единственное воспоминание о мимолетной семейной жизни, дорогой капитан, вот этот силуэт…
Болтин достал из внутреннего кармана форменного кителя кожаное портмоне и вынул из него обернутый папиросной бумагой, наклеенный на паспарту изящно вырезанный силуэт молодой женщины.
— А я не догадался сделать этого, — пожалел Дьяченко, рассматривая портрет. — С вами был контр-адмирал Казакевич? — спросил он.
— Да, я везу его из Николаевска. Идет встречать генерал-губернатора, который должен прибыть на Уссурийский пост. Но до Уссури я «Амур» не повел. Дошли до того места на протоке, где я в прошлом году сел на мель. А уж дальше Петр Васильевич отправился на шлюпках. Приказано ожидать его и генерал- губернатора здесь. Ох, капитан, от плавания с генералом до Николаевска зависит моя дальнейшая судьба. Сядем на перекат или откажут машины, и тогда мне хоть в петлю!
— Что так? — спросил Дьяченко. — Ждете очередного производства?
— Упаси бог! Хотя все мы, военные, немного карьеристы, и очередной чин никому еще не мешал, — дело совсем не в этом. Не угожу генералу или контр-адмиралу, значит, прощай отпуск! Не видать мне Иркутска и жены.
— Ну-ну, не расстраивайте себя раньше времени.
— Расскажите лучше о Николаевске, — попросил Козловский. — Это уже на самом деле город?
— Что ж, Николаевск, конечно, не Иркутск, но для такой окраины, безусловно, город. В нем одних частных домов считается уже до двух сотен. И протянулся он ни много ни мало на полторы версты по берегу Амура.
Но любознательному поручику этого было мало. Он водил капитана «Амура» по лагерю, показывал строящийся цейхгауз и казармы. Одна из них уже подведена под крышу, вторая только-только поднималась над землей. Ровным рядом тянулись палатки двух рот. Дымили под брезентовым навесом котлы временной кухни. Козловский сводил Болтина на утес, показал гольдскую кумирню, гнездо орлана, а сам расспрашивал о Николаевске, Мариинске, о Татарском проливе и ночью допоздна засиделся в каюте Болтина.
На следующий день с казачьего поста на устье Уссури на трех лодках прибыли генерал-губернатор Муравьев, архиепископ Камчатский, Курильский и Амурский — Иннокентий, контр-адмирал Казакевич и весь походный штаб Муравьева.
Дьяченко помнил о разносе, который учинил генерал-губернатор в прошлом году есаулу Травину на Усть-Зейском посту, когда тот построил для встречи всех казаков. Завидев лодки Муравьева, капитан не знал, как ему поступить. Построить роты — генерал может опять вспылить. Не подготовить торжественную встречу, а вдруг генерал, со своим часто меняющимся настроением, останется недовольным? Поколебавшись, Яков Васильевич все-таки построил взвод, оставив остальных солдат на работах.
Генерал-губернатор на этот раз оказался в приподнятом настроении. Он выслушал рапорты Дьяченко и Болтина, поздоровался с караулом, пожал руки офицерам и приказал собрать и построить весь наличный состав батальона.
Заиграла сигнал построения труба. За несколько минут сбежались линейцы, валившие лес и строившие казармы. Генерал прошелся перед замершим строем, поздоровался и приказал зачитать приказ, отданный им 21 мая в Благовещенске. Стоявший наготове с приказом в руках заведующий путевой канцелярией коллежский секретарь Карпов, откашлявшись, прочел:
«Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы: Амур сделался достоянием России! Святая православная церковь молит за вас! Россия благодарит!.. Ура!»
Дождавшись, когда замолкнет «ура», прокатившееся по строю, Муравьев заговорил сам:
— Трактат с Китаем заключен по обоюдному согласию. Амур вновь наш! — Помолчав, он продолжал: — От нового города Благовещенска мы шли ужасно долго из-за сильных противных ветров, которые задержали и прочие все сплавы, и пришли на устье Уссури только сегодня, 31 мая. Там меня встретил военный губернатор Приморской области контр-адмирал Казакевич, которому теперь ваш батальон будет непосредственно подчинен. Ваши ближайшие соседи, казаки на устье Уссури, слава богу, здоровы. У них на посту все хорошо. Строят дом, магазин, огороды засажены, и времени вообще даром не теряли. Надеюсь, что и у вас дела пойдут не хуже. Казенный провиант вам положен, но вы далеко от житниц, посему сами старайтесь, добывайте зверя, ловите рыбу, заводите огороды.
Усть-Уссурийский пост я только что назвал в честь контр-адмирала Казакевича станицей Казакевичевой. Ваш лагерь — лагерь 13-го батальона — отныне будет носить название Хабаровка! Ура!
— Ура! — прокатилось по рядам.
— В названиях станиц Пояркова, Бейтонова, Албазин, Хабаровка будет жить память о наших предках, радением своим и подвигом своим сделавших эту землю русской. И вы, солдаты, продолжатели дел славных предков, должны быть достойны их славы!
Слова генерал-губернатора звучали в полной тишине. Замерли солдаты, стояли, выпрямившись, офицеры. И только Амур неудержимо катил и катил вдаль свои полные воды.
Когда выдавалась редкая свободная минута, Глаша садилась на пенек у арестантского барака, прятала красные от горячей мыльной воды руки в рукава серого халата и смотрела на берег. Там, внизу, располагались крепостные укрепления, обведенные земляным валом, переплетенным тальником. На высоких, с двумя колесами впереди лафетах стояли крепостные орудия. У мачты с флагом неподвижный часовой с ружьем на плече. Солдаты-артиллеристы суетились у пушек. С саблей на портупее прохаживался офицер.
На батарее каторжанки не бывали. Запрещалось. А по остальному Мариинску можно было ходить куда угодно.
По сравнению с Засопошной, единственным местом на земле, которое хорошо знала Глаша, день в Мариинске проходил шумно. Вставал Мариинск по сигналу трубы, жил под барабан и отходил ко сну после выстрела пушки. Одних солдат тут было не перечесть. Стоял в Мариинске 15-й батальон. Отдельно обитали батарейцы-артиллеристы да еще казаки. Часто сновали мимо казарм, толклись на берегу, плавали на своих лодках гиляки. Начался июнь, а некоторые из них до сих пор ходили в меховых шапках, в расшитых узорами по низу куртках на меху. У баб ихних в ушах висели тяжелые медные серьги-кольца. Гиляки в каждый свой приезд предлагали рыбу: больших сазанов, сигов, сомов. А прошлой осенью целыми лодками привозили кету. Меняли ее на пустые бутылки, всякие жестянки, соль. За медную копейку давали по пять рыбин. А потом копейки гилячки нашивали на свои халаты, а мужики пробивали в копейках дырки и подвязывали их к кисетам. Табак курили у гиляков и стар и мал.
Солдаты гиляков не обижали. «Польза от них, — говорили они, — рыбу возят, мясо. Шкурку у них можно хорошую выменять. Не век придется служить, по том сгодится».
В 15-м батальоне много старых солдат, ждущих к осени увольнения в бессрочный отпуск. Некоторые поставили себе избенки поодаль от офицерских домов, образовав здесь целую солдатскую слободку. Избы в слободке ставились так, чтобы оконца их глядели за батареи, на заречный берег с озерами, лугами и сопками. Решили эти солдаты остаться доживать свою жизнь в Мариинске, надоело им мерять Амур. «Может, на гилячках женимся», — не поймешь, в шутку или серьезно говорили они. «Дак они же некрещеные!» — ужасались каторжанки. «А баба, что крещеная, что некрещеная, все одно — баба. А то окрестим. Чего им не креститься, церковь-то в Кизи достраивают».
С пенька, где сидела Глаша, видна только часть реки. А вот с высокого, самого лучшего в Мариинске места, где стоял бревенчатый дом батальонного командира с резным крылечком-верандой и красной
