Он склонился над солдатом, оторвал у него от подола нижней рубахи длинный лоскут и быстро перетянул рану.
— Да вы сядьте, ваше благородие, — подкатил чурку к ногам жены капитана унтер-офицер Ряба- Кобыла.
— А и правда, сядь, неженка, — сказал капитан. — Привыкай.
— Простите, ваше благородие, — сказал, обращаясь к Фиме, перевязанный солдат, — испугал я вас.
— У нашего брата быстро все заживает, — добавил другой солдат. — Зарастет как на козе.
— Посидит малость и работать будет, — подтвердил Ряба-Кобыла.
— А бинты я приготовлю, — оправдываясь за свою минутную слабость, сказала Фима. — Буду держать их под рукой.
Ей было неудобно перед собой, перед своими сокровенными мыслями, что она растерялась при первой небольшой беде и чуть сама не потеряла сознание, глядя на кровь, вместо того чтобы оказать помощь солдату, как это, наверно, сделала бы Катя Невельская.
— Мне уже совсем хорошо, — сказала она Якову Васильевичу, почувствовав на самом деле, что слабость прошла. — Пойдем еще походим.
Побывали они в этот день и на утесе, и в летнем гольдском стойбище, вызвав там отчаянный собачий лай и великое удивление. Русских солдат и офицеров гольды видели часто, а вот женщина и мальчик стояли перед ними впервые. Мужчины стойбища и их жены рассматривали Афимью Константиновну и Володю, удивлялись, что-то быстро говорили друг другу, качали головами.
«Ну вот, капитан, — думал Яков Васильевич ночью, уложив своих уставших гостей спать, — теперь и семья с тобой. И строишь ты здесь новое поселение, где будет, наверно, надолго твой дом». Он набил трубку и вышел на палубу, думая, что Фима уснула. Лагерь уже спал. Плескалась, огибая борт его баржи, вода, и никаких других звуков не доносила больше тихая, спокойная ночь. В черной речной глади отражалось безлунное звездное небо. И сейчас нельзя было даже угадать, где кончается амурский разлив и начинается противоположный берег. Все пространство перед капитаном было усыпано мерцающими звездами.
Яков Васильевич не услышал, как вышла из каюты и как подошла к нему Фима. Она прислонилась щекой к его плечу и замерла. Капитан осторожно привлек ее к себе, и они стояли так, ощущая друг друга и не говоря ни слова. Потом Фима вспомнила, как уезжала из Иркутска, и стала вполголоса рассказывать, как ее провожали, кто провожал и что говорили.
Часовой неслышно отошел на корму, а потом и совсем спустился на берег, зная, что командир батальона не накажет его за это нарушение. Оттуда, с берега он потом увидел, как командир взял на руки свою жену, постоял так с ней, что-то приговаривая, а потом унес ее в каюту. Перед тем как ему смениться с поста, часовой увидел, что капитан и его жена вновь вышли на палубу. «Не наговорятся, — подумал он. — Ну и пусть их. А я сейчас как лягу, да как всхрапну…»
И уж совсем неожиданно приезд семьи командира растревожил старого солдата Кузьму. Вспомнилось ему, что скоро закончится долгая его солдатская служба, одна его жизнь, а куда податься, чтобы начать другую? Некуда! Батьки с матерью давно уже нет. У старшего брата, за которого служит Кузьма, своя большая семья. А ведь мог и у Кузьмы расти свой малец, вроде капитанова сынишки, если бы не пришлось тянуть солдатскую лямку. Думал Кузьма, уйдя в бессрочный отпуск, поселиться в Кумаре, которую своими руками рубил. Поселиться да, может, и сойтись со вдовой теперь казачкой. Однако там казачья станица, и ты будешь всем чужой. А что, если остаться жить в Хабаровке, среди своего брата солдата да вызвать сюда или самому привезти казачку с ее ребятишками? Это было бы ладно! «Пожалуй, привезу», — засыпая, думал Кузьма.
Кузьму Сидорова и Михайлу Лешего батальонный командир выделял. Давал им, как считали линейцы, всякие поблажки. Но это было понятно. Кузьма — старый служака, перенес тяжелый поход 1856 года. А всех, кто вернулся из этого похода, только за то, что жив остался, надо уважать. Солдаты помоложе безропотно слушались Кузьму, тянулись за ним. А Михайло — силач и умелец. Что двоим не поднять, Леший один попрет. А печи какие добрые получались у Михайлы! Недаром к нему льнули казачки в Кумаре. Да и рыбак Михайло удачливый. Гольды по-прежнему изредка привозят рыбу. Но разве на две роты ее напасешься. Каждый, поиграв день топором, умнет котелок ухи, к нему пару карасей да еще посмотрит, не осталось ли чего в котле.
Поэтому и смотрел капитан одобрительно на дружбу солдата с соседями рыбаками, на его отлучки в стойбище. Пусть перенимает у них уменье рыбу добывать, готовить ее впрок.
А Михайло уже научился «маячить», объясняться с гольдами десятком схваченных у них слов да несколькими русскими словами, которые они запомнили. А чаще жестами и ужимками.
Как только приезжали соседи — гольды, солдаты звали Лешего:
— Эй, Михайло, иди помаячь! Мы тут никак не сговоримся.
Михайло приходил, хлопал дружески приезжих медвежьей своей пятерней, и начинался разговор. Кузьма и гольды размахивали руками, приседали, строили всякие фигуры из пальцев, потом Леший, доставая кисет, говорил своим:
— Дурни, что тут не понять! Вот Чокчой табаку просит, свой промочил. А этому — гвозди понадобились. Он потом за гвозди рыбой отдаст.
— На, друг Чокчой, подыми!
Михайло отсыпал гостю табаку, вырубал кресалом огонь и сам закуривал трубку.
С Чокчоем, из рода Данкан, уже немолодым простодушно-хитроватым гольдом, носившим большую медную серьгу в ухе, Леший сдружился. Бывал в его летнем шалаше, переполненном ребятишками и собаками, ездил с ним на ночь на левый берег рыбачить, утром привозил своим мешок рыбы. Чуть вздремнув на рыбалке в лодке, а то и вовсе не поспав, солдат потом вместе со всеми выходил на работу.
— Мне лишь бы не бегом, а так все сделаю, — говорил он.
Чокчой быстрее своих сородичей усваивал русские слова и оказался человеком бывалым. Несколько лет назад он ходил с русским офицером проводником по Амуру и получил от него в подарок фитильное ружье. Ружье это, единственное во всем роду Данканов, принесло Чокчою уважение и почет на всей территории от Горина до Хабаровки. Плавал Чокчой и по Уссури, ездил даже торговать с маньчжурами на Сунгари. Был он отменным рыбаком и охотником. Две жены Чокчоя боготворили своего повелителя.
Последнее время из-за левобережного кривуна почти каждый день проплывали гольды с верховьев. Плыли они целыми семьями с ребятишками, женщинами и собаками. Миновав лагерь, лодки обычно приставали к берегу возле стойбища.
Яков Васильевич давно обратил внимание на это передвижение. Разглядывая в подзорную трубу лодки, он видел, что гольды везут с собой весь свой немудрящий скарб, даже перевернутые вверх полозьями собачьи нарты. Раньше, в июне, на Амуре у Хабаровки плавали только лодки гольдов из соседнего стойбища. Чем вызваны теперешние поездки, да еще все в одну сторону? Откочевывать к зимним стойбищам еще рано, лето в разгаре. И однажды, когда проплыли еще две лодки, капитан послал в стойбище Лешего.
— Навести соседей, помаячь. Узнай, куда эти лодки плывут? Может быть, ярмарка у них будет?
Михайло отмыл с рук глину, оттолкнул лодку и уплыл, довольный поручением.
Вернулся он часа через два вместе с Чокчоем и незнакомым старым седеньким гольдом. У того была жиденькая бородка, короткая косичка, морщинистое добродушное лицо.
Сняв войлочную шляпу, гольд начал кланяться, а потом, что-то сказав, вынул из-за пазухи халата связку пушистых шкурок и протянул капитану.
— Что это он, а, Леший? — спросил Дьяченко, беря шкурки.
— Тут, ваше высокоблагородие, такое дело, — начал объяснять Михайло. — Он, старик этот, аж с реки Сунгари приплыл. Из Китая, значит. Просит, чтобы вы ему разрешение дали поселиться на нашем берегу. Они, гольды, что по Сунгари живут, прослышали про договор с Россией и теперь бегут к нам. На
