— Нету, — сказал Петрищев.
— Придется в город вести, — вздохнул прокурор.
— А чего мне там делать? — поспешно сказал Петрищев. — Я свою личность подтверждаю. Петрищев Павел Иваныч, проживаю в поселке Нарочье, работаю в городе на текстильной фабрике.
Только что пережитый ужас исчез, теперь ему было лишь досадно и стыдно, что он, пожилой, знающий себе цену человек, бригадир грузчиков, удирал, как мальчишка, вступил в драку и был побит, брошен в грязь и связан.
— Подпиши, — сказал милиционер и протянул Петрищеву тетрадочный листок, исписанный косым, круглым почерком.
Петрищев, не читая, подписал. Ему хотелось лишь одного — чтоб его скорей отпустили.
— Снимай костюм, — сказал милиционер.
— Еще чего! — завел было Петрищев, но его тут же грубо схватили за руки, и, не желая снова пахать мордой грязь, он поспешно принялся стягивать водолазный костюм.
— Костюм тоже принадлежит к вашему браконьерскому снаряжению, — вежливо пояснил прокурор.
Горестно вздыхая, Петрищев разоблачился, и, хотя на нем осталась хорошая ватная одежда, его прямо-таки затрясло от холода.
— Пошли, — сказал прокурор.
Люди не спеша зашлепали по воде к моторке. Милиционер нес водолазный костюм, перекинув его через плечо, бледный свет зари растекался по зеленоватой резине, и Петрищеву казалось, будто с него живьем содрали кожу…
Пока он плелся болотистым левым берегом домой, с трудом выпрастывая ноги из торфяной топи, пока переходил по железнодорожному мосту реку — как на грех маневрировала торфяная «кукушка», — совсем рассвело, и Нюшка уже доила Белянку в хлеву.
Она все знала: Яша, этот московский слабак и шляпа, преспокойно ушел от охраны и принес домой горестную весть. Увидев мужа, Нюшка сделала попытку зареветь, но Петрищев прикрикнул зло: «Молчи, без тебя тошно!», и Нюшка, сразу согнав с лица плаксивую гримасу, деловито спросила:
— Мотор возвернут?
— Должны вернуть, — проворчал Петрищев, и тут громадность потери больно ударила его в грудь. Он сказал жалостно: — Надо же, лодка, остроги, фара, аккумуляторы, водолазный костюм — все пропало!
— Ничего, — хорошим, твердым и веселым голосом заговорила Нюшка. — Эка, подумаешь, беда! Живы будем, не помрем. Нешто ты впервой лодку теряешь? А вспомни позапрошлый год.
Позапрошлый год его затерло внезапно надвинувшимся от Лихославля льдом в той же заводи, где он сегодня попался. Ледовые торосы забили устье, пришлось бросить лодку. Мотор он, конечно, забрал с собой, но, когда через несколько дней пришел за лодкой, от нее остался лишь ржавый черпак. Льды раздавили лодку, а сторожа и другие местные люди растащили ее деревянный остов. В этой потере была повинна прежде всего стихия, и оттого Петрищев не ощущал нынешней злой досады. Сейчас он больше всего злился на себя, что так опростоволосился, не сумел уйти, и вез же Нюшкины слова нашли путь к его сердцу.
— Вечером достану острогу и схожу пешкодралом.
Нюшка закрутила головой, выражая удивление перед его несокрушимостью.
— А ты думала!.. Не позволю, чтоб мне праздники изгадили!
Нюшка вышла из хлева, держа в напрягшейся руке ведерко с молоком, желтоватым от жира.
— Костюм водолазный жалко, — капризно сказал Петрищев: ему показалось, что Нюшка чересчур легко приняла его неудачу. Мужество мужеством, но маленько посочувствовать тоже надо.
— Да будет тебе! — отмахнулась Нюшка. — Ты денег за него не платил. А может, они только постращать тебя хочут, после отдадут?
— Кто их, дьяволов, разберет!
Помимо толстенной яичницы на сале Нюшка напекла к завтраку больших ватрушек с творогом. Петрищев любил творожные пироги, у него заметно поднялось настроение. Раздражало его лишь присутствие за столом Яшки, дуром ушедшего от облавы, но и Яшка почти примирил его с собой, выставив бутылку кубанской. Петрищев перед работой не пил, но, в виде исключения, позволил себе стаканчик. От бессонницы и переживаний его малость повело, и он стал рассказывать московским гостям о ночном приключении. Как долго и ловко морочил он охрану, как влепил одному, засветил другому, въехал третьему. Охотники смеялись, и Петрищев бисерил из своего кривого глаза, а затем вдруг помрачнел, вспомнив, что в результате всех победных действий остался без рыбы, без снасти и без лодки.
Петрищев круто оборвал разговор и, скинув резиновые сапоги, прошел в горницу, достал из раствора стеклянный глаз, вложил его в глазницу — глаз отличался от своего живого собрата, был синее, ярче, — натянул кирзовые сапоги, парусиновую спецовку и вышел. Он направился к мосту ловить «кукушку», идущую в город.
Вечером он отправился к соседям за острогой. Дома находился лишь младший представитель семьи, шестнадцатилетний Коляка. Несмотря на юный возраст, Коляка по праву считался отчаянным — на прошлой масленице он в драке разорвал рот путевому обходчику. Коляка стал ломаться, уверять, что острога ему самому необходима, но в конце концов согласился уступить ее на сегодняшнюю ночь за «маленькую». Петрищева прямо в пот кинуло от такого наглого требования, он еще и рыбы не наловил, а уж раскошеливайся!
— Ты что, совсем с шариков съехал? — тихо и грустно спросил он Коляку. — Не знаешь, какая беда меня постигла?
— А вы не кричите, — опасным голосом завел Коляка. — Нечего вам кричать!
Когда он начинал свое «не кричите», лучше сворачивать разговор. Он мог и в волосы вцепиться, и в глаза наплевать, и ножом пырнуть. Петрищев дрожащими руками достал из кармана мятый рубль, мелочь и шмякнул на стол.
— Подавись, змееныш!
— Не пойдет, — сказал Коляка, — мне чтоб с доставкой на дом!
Но тут уж Петрищев наградил его таким взглядом, что Коляка, при всей своей наглости, поджал хвост.
— Ладно… В сенях острога…
Тем временем Нюшка набила смолья в «козу» — железную клеть на деревянном шесте. Петрищев потребовал от Яшки, чтобы тот таскал за ним факел. По странному ходу мысли, ему стало казаться, будто Яшка как-то причастен к его неудаче, и он считал, что тот должен искупить свою вину. На этот раз Петрищев не терял времени ни на выпивку, ни на любовь, — как только стемнело, сразу направился в путь.
На озере было пусто. Петрищев, не осведомленный о событиях прошлой ночи, решил, что остальные рыбаки обловились выше горла. Он остро им позавидовал, поскорее разжег смолье и, вручив Яшке факел, вошел в воду. На шее у него висел мешок, в который он намеревался складывать пойманную рыбу. Но не успел Петрищев приглядеться к озаренному рваным пламенем дну, как их окликнули с берега. Петрищев оглянулся и чуть не заплакал. На берегу стояли озерный сторож Михеич, вчерашний милиционер и еще какой-то рослый незнакомый дядя. Зашипев, погасло опрокинутое Яшей в озеро смолье. Будто черной тушью залило простор. Петрищев кинулся бежать, но наступил на мешок и упал в воду. Когда он поднялся, его уже цепко придерживали за локти.
— Ты что, совсем сдурел? — плачущим голосом сказал Михеич. — Мало тебе вчерашнего?
— Я аж глазам своим не поверил, — возбужденно говорил милиционер. — Неужто, думаю, опять этот крокодил? Вот народ — ни стыда, ни совести!
Петрищев молчал. Кой толк было объяснять этим людям, что несправедливо с одного тела две шкуры драть. Он уже раз пострадал, так имейте совесть, отпустите с миром бедного человека! Ощущение было такое, будто его обыграли в пух и в прах краплеными картами, доказать ничего нельзя, но обида и злость продирают до кишок.
— Подпиши, — по-давешнему сказал милиционер, и снова Петрищев, не читая, подписал протокол о
