атаку шли за этим взводным.
— Молчи, блокнот-агитатор!
Появляются захмелевшие бабы, волоча за собой Лизу.
— Горько! — орут гости. — Горько-о!
«Так будет» — эта крупная надпись венчает Борькин рисунок, набитый на доски и установленный против строящегося здания конторы.
У стенда остановились две молоденькие колхозницы. Они рассматривают рисунок, переглядываются и прыскают. К стенду приближаются Трубников с Игнатом Захарычем.
— Видал, заинтересовались! — удовлетворенно говорит Трубников.
Но тут и девушки заметили председателя. Смущенно, испуганно охнув, они пустились наутек.
— Чего это они? — удивился Трубников. Но, подойдя к стенду, он краснеет от гнева.
Через весь рисунок, который он частично загораживает своей фигурой, тянется другая надпись: «Когда рак свистнет… твою мать».
— А каждую стеночку еще в особь изукрасили, похлеще иного забора, сокрушенно говорит Игнат Захарыч.
— Да, выражено недвусмысленно…
Трубников приходит домой, где застает Надежду Петровну.
— Знаешь, как стенд испохабили?.. — начинает он. Надежда Петровна прикладывает палец к губам и кивает на закуток.
— Плачет? — шепотом спрашивает Трубников.
— Не знаю…
Трубников проходит в закуток. Мальчик лежит плашмя на койке.
— Ну, Борис, это не по-солдатски…
Борька поднял измятое подушкой сухое, бледное лицо.
— Чего вам, дядя Егор?
— Прости, мне показалось, что ты того…
— Нет… Я просто думаю.
— О чем?
— Почему люди такие злые? Ведь это же хорошо, что мы с вами придумали? И нарисовано хорошо, правда?
— Хорошо, да только не ко времени. Поторопились мы…
— Почему?
— Дай голодному вместо хлеба букет цветов, он, пожалуй, тебя этим букетом по роже смажет… Еще дыры не залатаны, раны не залечены, а мы уже вон куда махнули. И у людей недоверие, злость — может, мы просто брехуны, обманщики… А люди не злые, не надо о них так думать.
Входит Надежда Петровна, ставит на столик крынку с молоком.
— Попей холодненького, — говорит она сыну, затем Трубникову: — Ты хоть сыми завтра эту срамотищу.
— Что? Да ни в жизнь! Если на такие плевки утираться, вся дисциплина к черту пойдет.
— И кто же это сработал? — вздохнула Надежда Петровна.
— Разве важно кто? Важно, что все это молча одобрили…
Возле конторы собрались колхозники. Теперь видно, как за минувшие месяцы вырос людской состав колхоза. На бревнах и просто на земле удобно расположилось несколько десятков мужиков, баб, парней и девушек Отдельной группой держатся старики: Игнат Захарыч с женой, Самохины, скотница Прасковья. Кучно разместились недавно вернувшиеся в колхоз плотники. Их сразу заметно по городской одежде, легкой отчужденности и по любовно-преданным взглядам, какие бросают на них жены.
Трубников стоит перед собравшимися, за его спиной картина светлого коньковского будущего со всеми комментариями.
— …Не за свое дело взялись, братцы, — говорит Трубников. — Вы что, думали меня удивить? Меня, который обкладывал целые батальоны? Я матом вышибал из людей страх и гнал под кинжальный огонь на гибель и победу! А ну, бабы, закрой слух! — гаркнул он.
И женщины поспешно кто чем — ладонями, воротниками жакетов, платками прикрыли уши и словно обеззвучили мир. Мы видим лишь, как открывается и закрывается рот Трубникова. Но вот он замолчал, и мир снова стал слышим.
— Ну, хватит, — сказал Трубников.
Утирая слезу, бывший слепец Игнат Захарьи проговорил умиленным голосом:
— Утешил, Егор Иваныч, почитай, полвека такой музыки не слыхивал!
— Задушевная речь, — подтвердил Ширяев.
— Ладно, товарищи, шутки в сторону! — продолжает Трубников. — Все, что нарисовано здесь, не блажь, а наш с вами завтрашний день, и вы его загадили, осрамили, опохабили. Это, коли проще говорить, наш строительный план. То, что вы, товарищи вновь прибывшие… — он повернулся в сторону артельщиков, должны будете строить…
— К вам вопрос, товарищ председатель! — крикнула старуха Самохина. Когда, к примеру, все эти чудеса на постном масле ожидаются?
— Это от нас самих зависит. Ну, скажем, лет через десять.
— Вона! Да мне за седьмой десяток перевалит!
— А Кланя, твоя внучка, если ее сопли не задушат, только в возраст войдет, как раз десятилетку кончит нашу, коньковскую.
— Скажите, Егор Иваныч! — крикнула молодая колхозница Нина Васюкова. Мы правильно поняли, что с колоннами — этот клуб?
— Правильно. Будущей весной заложим.
— А напротив чего?
— Общественная столовая. Не через год, не через два, а войдем в силу построим!
— До чего у нас народ доверчивый! — раздался звонкий, насмешливый голос Полины Коршиковой. — Им сказки рассказывают, а они губы распустили!
— Правда, что-то не верится! — поддержал кто-то.
— А когда вам верилось? — говорит Трубников, и непонятно, горечь или насмешка в его тоне. — Говорил: подымем коров — не верили. Говорил: дадим аванс — не верили. Говорил: соберем народ в колхоз — не верили… Ты, Полина, про сказки плетешь, а давно ли тебе сказкой казалось, чтобы твой разлюбезный супруг Василий на колхозный кошт вернулся? Вот он, сидит на бревнах, новые штаны протирает. Вспомните-ка лучше, что тут весной было, а потом оглянитесь!
— Верно, бабы! — крикнула скотница Прасковья. — Зачем зря говорить!
— А чего раньше строить будут? — спросил кто-то.
— Колхозный двор, инвентарный сарай, конюшню, птичник, мастерскую. Неделимый фонд — первая наша забота. И приступим мы к этому строительству, товарищи мастера, буквально завтра!
Слышится взволнованный шум.
Трубников находит глазами Надежду Петровну и Борьку и неприметно подмаргивает им: мол, разговор-таки состоялся.
Они отвечают ему понимающей улыбкой.
— Егор Иваныч, а что со стендом делать? — спрашивает кто-то.
— Как — что? Пусть стоит как свидетельство нашей славы.
— Неудобно! Ну-ка чужой кто увидит?
— Так снимем…
— Может, подчистить резинкой, ножичком соскоблить? — покраснев, предложил Павел Маркушев.
— Добро! Вот ты этим и займись. Семена Трубникова привлеки, он днем свободный, — спокойно и благожелательно советует Трубников.
