— Факт, не колхозный! — с вызовом говорит Доня.
— А что так?
— Колхоз тут такой: что посеешь — назад не возьмешь.
— Одно прозвание — колхоз, — бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.
— Это почему же?
— Председателя силового район прислал, — весело говорит Доня, — из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.
— Это как понять?
Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам. Жена следит за его движениями.
— Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить…
— Ну, со свиданьицем, братуша!
— Не пью.
— Брезгуете с братом выпить? — язвит Доня. Помедлив, Трубников холодно объяснил:
— Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.
— Мы не воюем, — говорит Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. Цокнув стопкой но стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.
Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.
— Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?
— Ладно тебе, — печально и серьезно говорит Семен. — Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.
— Так чего же ты боишься?
— А всего, — так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. — Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего — что семью не прокормлю.
— Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите. Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.
— На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся…
— Барахолишь?
— Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, — спокойно подтверждает Семен.
Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.
— Ты что?
— Рука, — трудным голосом говорит Егор. — Болит, сволочь, как живая.
— Эка страсть! — равнодушно ужасается Доня. Чтобы заглушить боль, Трубников встает из-за стола, берет свой рюкзак и протягивает Доне.
— Гостинцы вам привез… — Он присел на лавку. Запустив руку в рюкзак, Доня достает оттуда бостоновый отрез на мужской костюм. Оторвав нитку, подносит ее к светильнику, нюхает. Нитка не горит и пахнет паленой овечьей шерстью: порядок! За отрезом следует полушалок, который тоже подвергается придирчивому осмотру.
Трубников заинтересованно следит за ней, сидя на лавке; он убирает руку с культи — видимо, боль его отпустила.
— …Такая, Егор, наша житуха, — напрашиваясь на сочувственный разговор, вздохнул Семен, — хоть репку пой… — махнул он рукой.
— На шармачка, известно, не проживешь… — замечает Трубников.
— А как же еще прикажешь?
— Колхоз надо подымать!
— Что? — Семен поднял_чуть захмелевшие, невеселые глаза. — Какой еще колхоз?
— Не ерничай…
— Я думал с тобой по-серьезному, — обиженно. говорит Семен, — думал, может, помощь какую окажешь, хоть присоветуешь… Неужто нет у тебя для меня других слов?
— Других слов нет и быть не может, — жестко говорит Егор. — Советскую власть не отменяли. А пока есть Советская власть, будут и колхозы. И тому, кто землю ворочает, нет другого пути.
— Помолчал бы уж о земле, — тихо, но с не меньшей жесткостью говорит Семен. — Что ты в земле понимаешь? Ты еще пацаненком от земли оторвался. Тебе чины и награды шли, а мы эту землю слезой и кровью поливали…
— Нешто он поймет тебя? — вмешивается Доня. — Начальство. Известно, по верхам глядит.
— Бросьте, какое я начальство?! А только еще раз напомню: живем мы при Советской власти.
— Плохо нас твоя Советская власть защитила, — медленно проговорил Семен, — ни от фрицевых пуль, ни от фрицевых лап… — Он мельком взглянул на Доню, и скулы его порозовели. — Не защитила. Хватит! Ничего нам от вас не надо, только оставьте нас в покое с нашей бедой, будем сами как-нибудь свою жизнь ладить.
— В одиночку никакой вы жизни не заладите, да и не дадим.
— Вон как!.. Это по-братски, спасибо, Егор. Только тебе-то какая в том корысть? Ты в наших делах посторонний…
— Ты так думаешь? — улыбается Егор.
Острый, чуть испуганный взгляд Семена.
— Я у вас председателем колхоза буду, если, конечно, выберете.
На плоском широком лице Семена — глубокая, искренняя жалость.
— Друг ты мой милый, за что же тебя так? Чем же ты им не угодил? Сколько крови пролил. Руки лишился. Ты ли у них не заслужил?
— Брось чепуху городить! Я сам попросился.
— Вот дьяволы, что с людьми делают! Разве на них угодишь?
— Да перестань ты, дура-голова! Говорю тебе: по своему желанию пошел.
— Хочешь от меня совет?.. Переночуй, отдохни и утречком прямым рысом на станцию.
— Шутишь?
— Нет! — с твердой печалью произносит Семен. — Какие уж тут шутки. Не лезь ты в нашу грязь. Мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься. Только измучаешься и здоровье даром загубишь… Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? — Голос его окреп гневным напором. — Мол, приехал герой, избавитель… Да кому ты нужен? Устали мы, изверились. Любой пьяница, бабник, вроде того хромого старшины, людям доходчивей, он по крайности никого не трогал. Я четыре класса кончил, а знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется… Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не срамись понапрасну.
— Да… — коротко вздохнул Егор. — Хорошо поговорили. Но только, — и в голосе его звучит угроза, — в колхозе я вас всех заставлю работать: и тебя, и ее, — кивок на Доню, — и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жестокий.
— Ладно вам, — зевая, говорит Доня. — Разошлись петухи! Спать надо ложиться.
— И то правда, — как-то разом остыв, соглашается Семен. — Утро вечера мудреней.
Доня стелет Егору на лавке, Семен забирается на печь, вскоре туда же отправляется и его супруга.
Егор Трубников начинает разуваться. Сапоги разбухли, и одной рукой сделать это нелегко. Он упирается пальцами в подъем, носком другого сапога силится сдвинуть пятку.
— Он так и будет у нас жить? — явственно слышится с печи шепот Дони.
— Куда ему деваться? А потом он же мне деньги на дом давал…
— Слушай, Сень, а он нам жизнь не изгадит?
— Брат все-таки… — неуверенно произносит Семен. Трубников приподнимается на лежанке и толчком распахивает окно.
