с плохой успеваемостью в клубе держать не станут. Да, аэроклуб помешал не учёбе, а куда большему — жизни в приобретённой профессии.
И тут, как удар под вздох, известие — в Саратов приехал Мастер. Так величали своего наставника, мастера литейного цеха и великого друга, учащиеся Люберецкого ремесленного училища. Это он привёл их впервые в горячий цех, ожёгший робкие души деревенских пареньков испуганным восторгом.
Что привело Мастера в Саратов, и как раз в дни выпуска? Среди окончивших было трое его учеников: Чугунов, Петушков, Гагарин. Может, он рассчитывал выбрать среди них наследника, ведь нужно передать кому-то всё, что узнал за долгую жизнь о литье — древнейшем занятии людей. И когда Гагарин услышал, что Мастер требует его к себе, то не выдержал и открылся товарищам.
Одни сказали:
— Плюнь, не ходи!
Эти не знали Мастера и не слышали о нём.
Другие посоветовали:
— Пойди. Чем ты рискуешь?
Эти кое-что слышали о Мастере.
А Петушков отрезал жёстко:
— Дело совести!
И Чугунов согласно кивнул головой.
Так считал и сам Гагарин. Но, видать, хочется иной раз человеку опереться о чужую совесть. А этого делать не следует, совесть не берут ни взаймы, ни напрокат.
Впоследствии Гагарин говорил, что никогда так не волновался, как перед встречей с Мастером. Впрочем, он вообще волновался редко, иначе не стал бы Космонавтом-1. Гагарин не хотел, чтобы первый же его самостоятельный поступок ударил по старому сердцу человека, который был по-отцовски добр к нему. Пусть Мастер сам решает, как ему поступить. Тот, не перебивая, выслушал сбивчивое признание.
Видать, ты мне очень доверяешь… — сказал он задумчиво.
Гагарин наклонил голову.
— И всё-таки думай сам. Ещё недавно ты без литья не мог, а сейчас — без полётов. Уж больно ты переменчив.
— Если не летать, то ладно…
— Обижаешь, Юрий! Что значит «ладно»? Для меня моя профессия — вечный праздник, а ты словно о похоронах… Человек должен только своё дело делать, единственное. Как говорится, «рождённый летать не может ползать».
— Чьё это? — вскинулся Юра. — Что-то знакомое.
— Стих. Максима Горького. Про буревестника.
Ворота в небо открылись. Хотя не искушённый в литературе Мастер слегка перепутал стихи Горького.
ЗВЕЗДЫ
— Юра был странный мальчик, — вспоминает Анна Тимофеевна Гагарина. — Всё приставал: «Мама, почему звёзды такие красивые?» Пальцы сожмёт и так жалобно, будто ему в сердчишке больно: «Ну почему, почему они такие красивые?» Раз, помню, это ещё в оккупацию было, я ему сказала: «Народ их божьей росой зовёт или божьими слёзками». Он подумал, покачал головой: «Кабы бог был, не было бы у нас немца». Не отдал он богу звёзды…
Когда Гагарин, уже сержантом лётного училища, приезжал к родителям на побывку, Анна Тимофеевна, проведавшая, что у сына в Чкалове есть невеста, всё расспрашивала его: какая, мол, она, наша будущая сношка?
— Да разве объяснишь? — пожимал плечами сын.
— Уж больно интересно!
— Я же показывал карточку.
— Карточка — что! Мёртвая картинка. С личика, конечно, миловидная, а за портретом что? Какая она сутью?
— Я не умею сказать… — произнёс он растерянно. Разговор шёл в звёздном шатре — августовской погожей ночью. Гагарин поднял голову, и взгляд его ослепила большая яркая гранёная и лучистая звезда.
— Вон как та звёздочка! — воскликнул он радостно.
Мать серьёзно, не мигая, поглядела в хрустальный свет звезды.
— Понимаю… Женись, сынок, это очень хорошая девушка…
…Необыкновенный человеческий документ — запись разговора Гагарина с Землёй — «Кедра» с «Зарей» — во время знаменитого витка. Вся отважная, весёлая и глубокая душа Гагарина в этом разговоре. Он был то нежен, то насмешлив, то мальчишески дерзок, когда, узнав голос Леонова, крикнул: «Привет блондину! Пошёл дальше!» А как задушевно, как искренне и доверчиво прозвучало это: «В правый иллюминатор сейчас вижу звезду… Ушла звёздочка, уходит, уходит!..»
Когда Герман Титов вернулся из своего полёта, он сказал Гагарину:
— А ты знаешь, звёзды в космосе не мерцают.
Гагарин чуть притуманился.
— Не успел заметить, — ответил со вздохом. — Всего один виток сделал.
— В другой раз приглядись.
— Да уж будь спокоен…
Но не было этого другого раза, а Гагарин сам стал звёздочкой в золотом шатре небес…
УРОК АНАТОМИИ
Густые акации, высаженные вдоль улицы, пропускают мало солнца в комнату. Золотом помазаны только листья резеды, стоящей в горшках на подоконнике, да на полу несколько пульсирующих пятнышек солнца. И ещё взблескивают голенища Юриных сапог, когда он, расхаживая по комнате, приближается к окну. А вот головки сапог у него запылённые. Похоже, он шёл издалека. Лётная школа находится отсюда в двух шагах, значит, их вывезли в лагеря. Куда?.. Об этом спрашивать не полагается, да он и не скажет.
Вале мешают эти мысли, она и так не может сосредоточиться на проклятом учебнике анатомии. Особенно угнетают её латинские названия, в голове сумбур. Она провалит экзамен. Валю бросает в жар и холод. Она самолюбива и к тому же ужасная трусиха — боится экзаменаторов, как девчонка.
С улицы то и дело доносится слабый постук, сопровождаемый тонким скрежетом, царапаньем, — это слепцы идут в школу, занимающую нижний этаж дома. И, не глядя на Юру, Валя знает, как напрягаются его зрачки всякий раз, когда раздаются стук и шорох палки, ощупывающей асфальт мостовой и плитняк тротуара. Насилие болезни или несчастного случая над человеком причиняет ему боль. Мёртвые очи, задранная вкось голова, палочка-щуп возмущают его сильное, здоровое существо, словно злобная несправедливость, с которой он бессилен бороться.
А ещё он не любит цветы в горшках, вдруг вспомнила Валя. Вспомнила, верно, потому, что ветки акаций, тронутые ветром, закачали солнечный луч на листьях резеды. Ненавидит цветы в горшках и вазах и постоянно грозится выбросить их на помойку. Его возмущает насилие над природой растения, которому место в поле и в лесу, а не в комнатной духоте…
Нет, она не выучит, не запомнит — анатомия и так даётся ей трудно, а тут ещё тревожащее Юрино присутствие.
