приготовилась было накричать на «чоловика», но только и хватило у неё силы укоризненно прошамкать:
— О-то! Ото дурный, хиба ж ты з глузду зъихав, що садочек рушишь?
Но Жилин и не посмотрел на жену, задумавшись о чем-то, пошевеливая клинок.
Алёша ревниво отобрал саблю. Потрогал лезвие пальцем…
Вовка посмотрел на Алёшу.
— Вострая? — спросил он.
Вместо ответа Пужняк взмахнул саблей наперекрёст, сверкающие восьмёрки окружили его с обеих сторон.
— Эх-х! — сказал он жёстко. — За Виталю у нас завтра счёт пойдёт! — Вложил саблю в ножны, не глядя, словно сама она прыгнула туда, лязгнув эфесом. Он попрощался с Жилиным и обернулся к ребятам. — Ну, бывайте здоровеньки! Кланяйся отцу, Вовка, скажи: и за него с белыми посчитаемся!
С завистью и обожанием посмотрели ребята на Алёшу. А он, статный, сильный, ушёл в штаб.
Жилин долго что-то бормотал себе под нос, шевеля усами, гладил бороду, потом направился домой.
— Жинка! — позвал он голосом, который показывал, что хозяин в хате он, старик Жилин, и никто больше. Старуха откликнулась. — Где мой бебут, старая? — спросил он.
— Що тоби треба вид мене? Якого тоби ще бебута? — ворчливо сказала жена и, говоря, что и знать не знает она, что это такое, притащила из сеней кривой артиллерийский тесак, привезённый стариком с русско-японской… Тесак был зазубрен, видать, много домашней работы переделал он с тех пор, как канонир возвратился домой с войны.
Жилин насупил брови.
— Ото ж! Що ты с оружием зробила, стара?
— А ты не знав? Та на що вин тебе снадобился?
Жилин знал, что на вопросы жинки лучше не отвечать, так как им конца не будет, вышел во двор и начал точить тесак. Эфес тесака сохранился, даже медные «пуговки» на нем имелись. И когда старик потёр их покрепче сначала корявой рукой, а потом подолом рубахи, «пуговицы» заблестели.
С тревогой смотрела жинка на мужа. А он отточил тесак, заткнул его за пояс, накинул на плечи ватник и пошёл к штабу. Заподозрив неладное, старуха сморщилась, глаза её заслезились, но сказать старику она ничего не посмела.
Сколько было силы в Лебеде, и сам он не знал, и никто не мог подумать, что столько силы может быть в человеке. С хутора привезли его живым. Лебеда не открывал глаз, не стонал. Чуть слышно билось его сердце.
Положили партизана у Верхотуровых. Перевязали раны. Чуть всего с головы до ног не забинтовали, так изранен и избит был Лебеда.
Долго не приходил он в сознание.
Догадались топлёным молоком с салом попоить раненого. Голову, избитую, заплывшую кровоподтёками, подняли, зубы разжали и поили с ложечки.
Бормотал Верхотуров, стоя у кровати:
— Коли попьёт, жив будет… Не примет душа божьего дара — так в тёмную и отойдёт.
Выпил Лебеда все, что дали ему. Через полчаса проступила кровь на бинтах. Солнце на закат пошло — открыл глаза партизан. И стал смотреть сквозь узкие щёлки запухших век. Долго ему чудились семеновские палачи. Потом разглядел он своих. С трудом шевельнул губами, силясь говорить, но голоса не хватало ему. Медленно двигал он глазами, оглядывая собравшихся. А у постели его были Топорков, Нина, Алёша Пужняк, Чекерда и другие.
Весть о том, что Лебеда очнулся, облетела отряд. Тесно стало в горенке. Жались друг к другу и ждали, томясь, что скажет Лебеда, словно с того света пришедший! Но слова не шли из горла Лебеды, а сказать что-то он хотел, до того хотел, что даже кончики пальцев его трепетали.
— Водочки бы ему сейчас, — сказал Чекерда.
— Ты с ума сошёл! — взглянула на него Нина. — Не водочки, а вина бы ему виноградного… да где его возьмёшь?
Верхотуров переступил с ноги на ногу.
— Никак у старухи была сладенькая, красная.
Принесли кагор. Влили в рот Лебеде с ложечки четверть стакана. Через несколько минут у него будто силы прибавилось. Наклонился над ним Топорков:
— Отец! Слышишь меня?
Мигнул Лебеда глазами, а потом тихо-тихо молвил:
— Говорить хочу! Пусть народ слушает.
— Все здесь, отец! — сказал Топорков.
Медленно, останавливаясь после каждого слова, рассказывал Лебеда о том, что произошло на хуторе.
Тягостная тишина стояла в комнате. На человеческую речь не похож был рассказ умирающего Лебеды. Точно капли воды, потихоньку текли его слова, унося остатки жизни.
И многим казалось, не быль, а тяжёлый сон рассказывает Лебеда. Но больше слов говорило лицо Лебеды: кровь, запёкшаяся на губах, разорванные ноздри, багровые пятна на лбу, опалённые брови и многое, что скрывали бинты, но что угадывалось под ними. Временами терял он сознание. Очнувшись, продолжал. Рассказал о Виталии, о себе…
Выпрямился в кровати, превозмогая боль, открыл глаза пошире. Посмотрел на Топоркова.
— Не… предали… не… предали… нико… го…
— Слышим, отец, слышим! — сказал командир на ухо Лебеде.
Лебеда не отводил взора от Топоркова. Сомкнул губы и смотрел пристально в лицо, наклонившееся над ним. Смотрел и Топорков в глаза Лебеде, напрягая слух, ожидая, что скажет партизан. Долго смотрел, пока не понял, что Лебеда отошёл уже от своей муки, высказав то, что держало его в жизни, что в долгие двенадцать часов единоборства со смертью помогало ему одержать верх…
Пришёл старик Жилин к Топоркову.
Сидел командир отряда, охватив голову руками. Тело немело, будто налитое свинцовой тяжестью от горя, обуявшего командира, и не мог поднять он головы, пальцем шевельнуть не мог.
Вытянулся перед Топорковым старик Жилин, таращил голубые младенческие глаза и держал искривлённые старостью и ревматизмом ноги — пятки вместе, носки врозь. И казалось ему, что стоит он, как в бытность канониром, точно молодой дубок… «Голову выше, плечи развернуть, грудь вперёд, живот втянуть…» — вспомнил он строевую драгомировскую скороговорку и выпятил грудь, сколько позволяли его шестьдесят лет, что тяжёлым грузом легли на его плечи.
Долго стоял Жилин. Кабы по другому поводу пришёл, не стал бы дожидаться, окликнул бы Топоркова; но с тем, с чем пришёл он, по мнению старика, неподходяще было самому начинать. Однако густо откашлялся, чтобы заявить о себе.
Поднял голову Топорков. Глазами, в которых ещё плескалась глухая боль, посмотрел на старого артиллериста. Увидел его выправку, увидел тесак за поясом, решительность в лице и понял, что пока он сидел, переживая горе, Жилин времени не терял и хотел теперь свою стариковскую жизнь отряду вручить. И Топорков тоже встал.
— В поход, что ли, собрался, Арсений Иванович? — спросил он.
— Так точно! — ответил старик.
Мелькнуло в его голове воспоминание, что солдатские ответы «так точно», «не могу знать», «никак нет» называл в дни службы вороньим граем да собачьим лаем, а тут вдруг в один момент понял, как много ими можно сказать.
Только эти два слова сказал Жилин, а Топоркову уж и спрашивать нечего стало. Командир хорошо знал таких деревенских стариков, как Колодяжный, Верхотуров, Жилин. От зари до зари могли они махать литовкой на покосе, обставляя молодых; вершили стога, вздымая жилистыми, сухими руками чуть не копну сена на вилах; по грудь в воде, ледяной да быстрой, управлялись с бреднем; за банчком спирту отламывали в сутки концы в четыре десятка вёрст; диких лошадей в покорных ягнят обращали, взявши на дыбках двумя пальцами за пылающие ноздри. Георгии да медали за службу в царской армии получали недаром — знали,
